сказывай.

— Да кому ж мне сказывать?

— Никому, — повторила Кучковна, — если не хочешь мне зла. Обещаешь ли?

— Дай крест поцелую, Паша!

— Не надо: поверю и так твоей совести. Удержишь ли язык?

— Да какая ж мне корысть сказывать?

— Тебе корысти нет, а мне… — Кучковна не договорила. — Того, что ты видела, — прибавила она помолчав, — другой после тебя никто не увидит. И не выпытывай, откуда мне досталось. Одно скажу: не так досталось, как думаешь.

Взгляд посадницы зажегся любопытством. Она видела, что Кучковна не лжет. Подступив к ней ближе, она спросила вкрадчивым шепотом:

— Петр?

— Что — Петр?

— Твой Петр… у княгини… унес?

Кучковна ничего не ответила. Даже удивления не было в ее неподвижном взгляде. От этого неживого взгляда посадницу мороз продрал по коже. Она заторопилась уходить. Кучковна опять ее удержала.

Было уже совсем темно. В окошко заглядывали две крохотные звезды. Они то показывались, то скрывались и мигали так, будто их задувало каким-то вышним, не достигавшим земли ветром.

Кучковна заговорила все тем же ровным, угасшим голосом:

— Стремянный не сказывал, что с Груней… и с Петром?

— Про Груню ничего не сказывал. А Груниного мужа и Петра видал.

— Где?

— В Боголюбове.

— На воле?

— Да.

— Оба на воле?

— Оба.

— А брат Яким?

— И Яким на воле. Стремянный видал, как Яким к княжому ключнику, к Анбалу, в дом входил.

— К Анбалу?

— Что удивилась? К Анбалу все ходят: сам князь не гнушается. Вот счастье-то какое Анбалово! Помнишь, Паша, какой он был, когда пришел во Владимир невесть откуда проситься к князю на службу? Тощой — щека щеку ест, на лохматой грудище сорочка насквозь протлела, ноги босые, все в струпьях. А сейчас!..

Проводив посадницу, Кучковна в темноте, ощупью уложила венец в баул. Потом вышла на лестницу и кликнула, чтоб подали свечу. Когда сенная девушка внесла огонь, первое, на что упал свет, было пятнышко детской крови на полу перед порогом. Оно уже засохло и казалось черным.

У старосты Ольховецкой деревеньки, где жила дочь воротника, была свояченица, по прозванию Жилиха, ленивая и бестолковая бабенка, большая охотница ходить по чужим домам и разносить вести. Наведываясь частенько к младшей сестре, к старостиной жене, она угодила к ней и в тот памятный день, когда староста бегал в город к Прокопию с челобитьем на посадника.

Не успел староста вернуться домой, не успел рассказать жене о беседе с боголюбовским боярином, как Жилиха, не все дослышав и не все поняв, уж топала по мельничной плотине, загребая косолапой ногой, и всем встречным бабам говорила одно, многозначительно помаргивая подслеповатыми глазами:

— От князя милость!

Когда ее спрашивали, какая милость и кому, она отмахивалась рукой и топала дальше, объясняя, что ей недосуг попусту балякать, что надо поскорее поспеть к себе на Кукуй, а то народ у них на Кукуе больно уж простой и если вовремя их не надоумить, то княжеская милость так мимо них и пройдет.

На ручье Кукуе стояло всего три двора. Жилихе потребовалось немного времени, чтобы взмутить головы двум соседкам. Ошеломленные соседки побросали все домашние дела и побежали в поле рассказывать мужьям, что князь дозволил или даже приказал всем вольным сиротам боярскую землю больше взгоном, то есть сообща, не пахать, яловок на боярские дворы не водить и боярские сады плетнями не оплетать.

А Жилиха уж спешила с еще более приукрашенными вестями в Воробино. Из Воробина она побежала на Гостину гору. Ночь застала Жилиху в княжом Семеновском селе, откуда она ушла только на следующее утро, нашептавшись вдосталь со своей семеновской кумой, которую уверила, что о княжой милости вчера в городе весь день кликали прискакавшие из Боголюбова биричи.[42]

Никаких биричей народ нигде не видал и не слыхал, словам Жилихи не придавали большой цены, да про нее скоро и забыли, однако же вести, разнесенные ею, были таковы, что никто не мог отнестись к ним равнодушно. На следующий день вся московская округа только и говорила, что о мнимой княжеской милости.

С особенным волнением толковали об этом в нагорном селе Кудрине, что раскинулось в стороне от других подмосковных сел и слобод, над речкой Пресней.

Там минувшей весной был скотский падеж. Село стояло до сих пор кругом опаханное, а на луговом берегу Пресни еще не позаросли травой черные пропалины от костров, через которые перегоняли больную скотину. Овец убавилось вшестеро, и кудринские сельчане дошли до последнего отчаяния, ломая голову над тем, где набрать шерсти, чтоб отнести на боярский двор.

Когда вести о биричах докатились и до них, они сразу же послали старосту в город разузнать, что правда, что ложь, а когда он воротился, расселись, по обычаю, под дубом на сложенных бревнах и, прислушиваясь, как где-то на Трех горах кукует последняя кукушка, стали обдумывать всем миром, что делать дальше.

Рассудили так, что раз шурин боярина Петра Замятнича закован и увезен, стало быть, и сам боярин не в большой чести, и хоть биричи ни о чем, слыхать, еще не кликали, однако где дым, там и огонь, где квас, там и гуща: ежели весь народ говорит о княжой милости, так должна же быть в этом слухе хоть какая-то правда. Взвесив все эти доводы, мир решил шерсти не давать и на том стоять твердо.

Так и сказали боярскому ключнику Маштаку, когда он после Петрова дня явился за шерстью.

Маштак принялся стращать, что возьмет шерсть силой, но приехавшая с ним боярская дочь не дала ему разойтись: сама повела речь, пытаясь уладить дело миром. Однако из долгих уговоров молодой боярыни ничего не вышло. Кудринские сироты угрюмо молчали, отводя глаза от Гашиной высокой развалистой кики, на которой при каждом движении ее красивой головы вздрагивали живые серебряные репейки. Только староста повторял время от времени со вздохом все одно и то же:

— Когда шерсти нет, откуда ее возьмем? Не свои же бороды стричь!

Потом вдруг выскочил из толпы маленький оборванный мужичишка с косым глазом и, тыча пальцем в сторону ключника Маштака, зачастил бабьим голосом:

— Ты с него бери шерсть, а не с нас! Спроси его, сколько нашей шерсти он до вашего двора не довез за все-то годы. Куда ее девал? Пускай теперь за нас и отдает!

Тогда Маштак, с неестественно ярким румянцем на плоском темнобородом лице, выступил опять вперед и, стараясь сохранить достоинство, сказал, что не им, глупым смердам, решать, с кого брать шерсть, а решать это боярыне Прасковье Кучковне. Он расскажет боярыне об их бездельном ослушестве и о том, что даже дочери боярской не постыдились. И как боярыня Прасковья Кучковна скажет, так и будет.

На этом и уехали.

Вернувшись домой только к ночи и пройдя прежде всего в материнский терем, Гаша сразу же приметила, что с матерью что-то произошло: такой она никогда еще ее не видывала.

Кучковна, вся поникшая, сидела за столом, перед незнакомым Гаше закрытым кожаным баульчиком с