лугу, — что она им завидует. Завидует всем — даже тому лохматому парню, который, облокотясь на перила парома, поплевывает в воду и раздумывает, что пора бы жениться, да кто за него пойдет, когда у него за душой ничего нет! В его руке — трехрогие деревянные вилы. Этими вилами он нынче весь день подавал боярское сено на стог. Даже вилы и то не свои, а боярские.

Солнце зашло. Все разом померкло. Из-за реки ударил ветер — туче в лицо. В зашатавшихся соснах пошли такие вздохи да шумы, что лучше бы их и не слыхать. А туча вырастала все выше, захватив уж полнеба, и вся, снизу доверху, обметалась, как ссадинами, последними багровыми отсветами ненастного заката.

Ночью над Москвой долго бесновалась гроза.

Дождь хлестал по бревенчатым стенам банным веником. При каждой молнии полыхали белыми зеркалами мокрые скаты крыш на всех пяти башнях. Гром катался в ярости по небу из конца в конец: то глухо колотился обо что-то, то раздирал огромные полотнища, то рассыпался мелкими трескучими осколками.

Было уж около полуночи, когда сквозь вой ветра, сквозь ровный шум ливня, сквозь непрерывные раскаты грома Кучковна различила вдруг еще какой-то новый звук, от которого сразу упало сердце.

Кто-то настойчиво бил кулаком в ворота ее двора.

Эй почудилось, что это покойный отец: так похож стал на него с годами ее второй брат, Иван Кучкович.

Те же наплывы мясистого лба, то же высунутое вперед толстокожее лицо. Только борода длиннее и гуще отцовской. Кучковна не видала брата лет шесть или семь.

С бороды текла вода. Иван обжимал ее обеими пятернями и, щурясь тоже по-отцовски, утирал рукавом мокрые брови.

Отсыревшая восковая свеча тряслась у Кучковны в руке, трещала и мигала. При ее свете боярыня не сразу узнала двух спутников брата. Когда один из них, высокий и сутулый, подступил к ней, она разглядела, что это старый приятель ее мужа, ростовский знатный купец, известный огромным богатством.

А второй, низенький и очень тучный, все жался к двери, не снимал промокшего охабня[35] и не опускал высокого воротника, который закрывал ему лицо почти до глаз.

— Чего мнешься? — осиплым голосом сказал ему Иван. — Рассупонивайся. Бояться нечего, не в чужом доме.

Короткие руки толстяка нерешительно поднялись и стали обминать воротник. Кучковна ахнула. Это был суздальский сват, свекор ее меньшой дочери, Груни, тот самый, о чьем бегстве говорила давеча днем посадница.

— А мне сказывали — в мордву ушел… — вырвалось у боярыни.

— Молчи! — негромко остановил ее Иван. — Не бабье дело. Ты его не видала. И мы его не видали. Поняла? — Он выкатил на сестру белесые глаза. Потом прибавил другим голосом: — Вели их одежду высушить да коней покормить: им скоро в путь… В той глухой клети никого нет? Сходи-ка да проверь. Мы туда пойдем. А ты собери поужинать. Да смотри сама принеси, а холопьев не пускай. И постереги, чтобы мимо не шныряли да не слушали.

— А с Груней что? — не могла удержаться Кучковна.

— Жива покамест, — угрюмо пробурчал сват.

Глухая клеть, о которой помянул Иван Кучкович, называлась так оттого, что была без окон. Петр Замятнич, когда живал еще в Москве, любил отдыхать в этой клети от солнечного зноя и от мух. Теперь, без хозяина, этот дальний покой запустел. На вбитых в стену деревянных костылях висели собранные Петром в походах дорогие седла, отделанные серебром, костью и жженым золотом. Пахло пересохшей кожей и мышами.

Когда Кучковна, наскоро убрав со стола кучу серебряных стремян, усадила за этот стол нежданных гостей и затем, распорядившись всем, как приказал брат, сама подала им ужин, она застала их в споре: суздальский сват и ростовский купец убеждали Ивана Кучковича не мешкать на Москве до утра, а Иван упрямился.

— Напоим коней — и в путь, — твердил сват. — И в путь.

У него была хорошо известная Кучковне привычка повторять последние свои слова два раза.

— А как все трое уедем, так кто без нас с посадником столкуется? — говорил Иван, косясь на свата одним глазом. — Не будить же убогого старика среди ночи.

— Обойдемся и без посадника, — мягко, но горячо возражал тощий купец.

— То-то, что не обойдемся! — кипятился Кучкович, прыская по-отцовски слюной. — Или забыл, зачем князь Юрий на Москве город рубил? Невелик городок, а ко всей Залесской земле ключ.

— Да нам-то на что этот купец? — еще мягче прошамкал полным ртом купец.

С дороги он, видать, сильно проголодался и, не дожидаясь уговоров хозяйки, так и набросился на пирог. У него вовсе не было зубов. Когда он жевал, его маленькое птичье лицо то странно вытягивалось, то еще страннее сплющивалось, сталкивая стриженую седую бороду с горбатым носом. Эти два его лица, длинное и короткое, были так несхожи, что чудилось, будто у него в запасе две разные головы и он попеременно выбрасывает из сутулых плеч то одну, то другую.

— Как — на что ключ! — возмутился Иван и, совсем уж как отец, бухнул по столу обоими волосатыми кулаками. — Хорошо, ежели сумеем помешать нашему ироду окаянному, Андрею Юрьевичу, сложиться на рать…

Сложиться на рать — это значило: собрать войско, готовясь к походу. Кучковна плохо понимала слова брата.

Купец, продолжая жевать, опасливо взглянул на нее: можно ли, дескать, при ней такое говорить? Иван заметил этот взгляд и успокоил купца движением руки: своя, мол, не бойся, не выдаст.

— А ежели не помешаем, — продолжал Кучкович, — тогда где, по-твоему, та новая рать соберется? Всякий скажет: здесь, на Москве. А то где же? Новгородцы ли, смоляне ли, рязанцы — все по Андрейкину кличу сойдутся тут. Так уж заведено. Вот тут-то нам посадник и понадобится. Он — свой брат.

— Ежели не помешаем! — передразнил сват. — Затем и рыщем по лесам, чтобы помешать.

— А ежели кого из нас в лесах перехватят? — задорно выкрикнул Иван.

— О том и речь, — тихо и веско ответил сват, кольнув Ивана выразительным взглядом маленьких умных глаз.

Кучковна, зная нрав свата, видела, что он всех более растревожен, но владеет собой лучше товарищей. Тревогу выдавала только игра его левой руки. Эта вздутая рука, обтянутая пупырчатой кожей, то быстро постукивала отекшими пальцами, то расплескивалась звездой, то подбиралась в мягкую щепоть, похожую на жабу.

— О том и речь, — повторил сват. — В лесах перехватить мудреней, а здесь, в городе, проще. Оттого и говорим: не мешкай.