Добираемся до наших баррикад и скрываемся за ними. Сразу же подсчитываем потери: все живы, более или менее целы, если не считать пореза от меча на лбу, который придется зашивать, вывихнутого плеча из-за отдачи от выстрела аркебузы и изрядной порции страха на каждого. Редекер сплевывает на землю:

— Ублюдки! Давай притащим пушку и обрушим Святой Эгидий им на головы!

— Забудь об этом, хреново все вышло. Книппердоллинг со своими людьми бежит к нам:

— Эй, кто-нибудь ранен? Есть убитые?

— Нет, нет, к счастью, но одну голову надо зашить.

— Не волнуйся, шить и штопать — наша специальность. Раненый поступает в распоряжение ткачей и портных. За время нашего отсутствия в центре площади, там, где прежде царствовали торговцы, уже развели костер, чтобы приготовить обед: несколько женщин жарят теленка на вертеле.

— А откуда эта манна небесная?

Одна из них, краснощекая толстуха, несущая глиняные миски, бесцеремонно отодвигает меня в сторону:

— Любезный дар щедрейшего советника Вердеманна. Его конюхи не захотели взять наши деньги, так что взяли его просто так… с премногими благодарностями! — Она довольно хихикает.

Я качаю головой:

— Нам не хватало еще и проблем с готовкой…

Толстуха ставит на землю свою ношу и с вызовом упирает руки в бока:

— А чем ты намерен кормить своих людей, капитан Герт? Свинцом? Без женщин Мюнстера ты пропал бы, скажу я тебе!

Я оборачиваюсь к Редекеру:

— Капитан?

Разбойник пожимает плечами.

— Да, капитан. — Голос Ротманна, приближающегося сзади вместе с Гресбеком, в руках у них какие- то бумаги. Вид проповедника говорит, что он не намерен тратить времени на объяснения: — А Гресбек твой лейтенант… — Он сразу же замечает волнение Редекера, просунувшего между нами шею, чтобы его заметили, и моментально добавляет со значением: —…а Редекер — заместитель.

— Наши дела совсем плохи. Я хотел обойти площадь по периметру, но нас застали врасплох, не успели мы и пересечь канал.

— Патрули доложили, что они забаррикадировались с оружием в Убервассере. Бургомистр Юдефельдт, а с ним — и большинство советников, Тильбека там нет. Их человек сорок, не думаю, что они попытаются напасть на нас, — они приготовились к обороне. У них там пушка на монастырском кладбище, здание неприступно.

Яростно фыркаю, чтобы выпустить пар. А что теперь?

Ротманн качает головой:

— Если епископ действительно собрал людей, дело может обернуться очень плохо.

Гресбек разворачивает передо мной свиток:

— Посмотри-ка сюда. Мы раздобыли старые карты города. Они могут пригодиться.

Чертеж не точен, но на нем обозначены даже самые узкие переулки и все изгибы Аа.

— Отлично, посмотрим, чем они могут нам помочь. Но прямо сейчас надо сделать одну вещь — идею мне подал Редекер. Мы стащим с крепостной стены пушку, небольшое орудие, не слишком тяжелое, чтобы его без труда можно было дотащить сюда.

Гресбек чешет шрам:

— Нам понадобится лебедка.

— Раздобудь ее. Если нам придется защищаться от приступа, семи аркебуз будет явно недостаточно. Бери людей, которые тебе нужны, но обязательно притащи ее сюда, и побыстрее — время идет, а к наступлению темноты надо обеспечить, по возможности, самую надежную защиту.

Я остаюсь наедине с Ротманном. Восхищенное выражение на лице проповедника сменяется едва ли не укоризненным.

— Ты уверен в том, что все делаешь правильно?

— Нет. Что бы там ни думал Гресбек, я не военный. Мысль изолировать тех, кто засел на площади, показалась мне стоящей, но они, понятное дело, организовали небольшие отряды, прочесывающие все улицы вокруг. Прикрывают свои зады, ублюдки.

— Ты уже участвовал в сражениях, так?

— Бывший наемник учил меня управляться с дагой… Много лет назад. Я сражался вместе с крестьянами, но тогда я был совсем мальчишкой.

Он убежденно кивает:

— Делай все, что считаешь нужным. Мы с тобой. И поможет тебе Бог.

В этот момент за спиной Ротманна на другом конце площади появляется Ян Лейденский, он тоже замечает нас и подходит с довольным выражением на лице.

— Наконец-то, где ты шлялся?

Он с многозначительным видом водит рукой вверх-вниз.

— Знаешь, как это… Но что произошло, мы взяли город?

— Нет, распутник хренов, мы забаррикадировались здесь, снаружи — лютеране.

Проследив за движением моей руки, он воодушевляется:

— Где?

Я показываю ему на баррикаду, напротив которой у входа на центральную площадь выстроились повозки.

— Они за ними, там внизу?

— Как ты догадался? А те, кто их охраняет, вооружены до зубов.

Узнаю взгляд своего святого сутенера — он бережет его для особенно торжественных случаев.

— Стоять, Ян…

Поздно, он уже направляется к нашим оборонительным рубежам. У меня нет времени думать о нем, я должен инструктировать патрули. Но во время разговора с Редекером и Гресбеком краем глаза слежу и за Яном, который приближается к защитникам баррикады… Что еще взбрело ему в голову? Я успокаиваюсь, когда вижу, как он садится и достает из кармана Библию. Вот молодец, почитай что-нибудь.

На карте Мюнстера показано, какие переулки мы должны перекрыть, чтобы обойти позиции лютеран. Редекер дает ряд советов: какие районы наиболее уязвимы, какие здания мы можем использовать в качестве укрытий, если попытаемся к ним приблизиться. Но все предположения разбиваются вдребезги о неприступность Убервассера: одно дело — соблазнить послушниц и заставить их сбежать оттуда, совсем другое — вырвать его из рук сорока вооруженных людей.

Неожиданно на противоположной стороне площади начинается переполох. Дерьмо! Надо лишь бросить взгляд на наши оборонительные рубежи, чтобы увидеть Яна Лейденского, вытянувшегося во весь рост на баррикаде с голой грудью, — зрелище того стоит.

— Что он там еще делает?!

— Беги, Герт! Он явно хочет стать мучеником!

— Я-а-а-а-а-а-н!

Я несусь через площадь, едва не опрокидывая теленка на вертеле, спотыкаюсь, поднимаюсь на ноги:

— Ян, безумец, спускайся!

С расстегнутой рубашкой он демонстрирует свою безволосую грудь, словно призывает — стреляйте. Пылающий взгляд обращен на повозки лютеран.

— Скоро придет время вылиться гневу моему, и я обрушу на тебя свою ярость. Я буду судить тебя по делам твоим и спрошу с тебя за все твои преступления, гнусный лютеранин.

— Спускайся, Ян! — Я пытаюсь оставаться невидимым.

— И ничто не скроется от глаз моих, и не будет у меня жалости, я заставлю тебя ответить за все, что ты совершил, и станут очевидны все твои грехи, ты поймешь, что только я — Господь, тот, кто карает. Ты понял, сукин сын, лютеранин: мне не страшны твои пули. Они отскочат от моей груди и вернутся к тебе, ибо