— Время предсказателей Апокалипсиса прошло. Последнему отрубили голову у меня на глазах в Вилвурде месяц назад. Но в те десять лет я встречал их повсюду во множестве: на улице на каждом углу, в каждом борделе, в самой захолустной церквушке. Мои путешествия настолько изобиловали встречами с ними, что я мог бы написать трактат по этому поводу. Некоторые из них были попросту шарлатанами и актерами. Другие искренно верили собственным ужасам, но очень немногие обладали задатками истинных пророков: гениальностью, пылом, мужеством, — позволяющими отражать в душах людей все величие фрески Иоанна.[29] Эти люди умели подбирать верные слова, понимать ситуацию, особенности момента, заполнять его событиями и переносить их в настоящее. Безумные, конечно, но в то же время и талантливые. Не знаю, Бог или Сатана посылали им слова и видения, да и не важно это. Меня это и тогда не волновало, а сейчас волнует еще меньше. Франкенхаузен научил меня не ждать войска ангелов: Бог не спустится на землю, чтобы помочь униженным. Они должны сами помочь себе. А пророки Царствия Небесного все же были людьми, способными возвысить их и внушить надежду, за которую стоит бороться, — идею о том, что положение вещей не может оставаться прежним.

— Ты хочешь сказать, что снова вступил в борьбу?

Элои выглядит глупейшим образом. Я выпиваю глоток воды, чтобы промочить горло.

— Я не понимал, что делаю. Мы с Урсулой возненавидели тех докторов, которые продолжали только болтать и болтать, представляя себя великими теологами христианской веры, болтать о мессах и причастиях в гостиных у богатеев Страсбурга. Их веротерпимость была лишь предметом роскоши людей благополучных, которые никогда не пойдут на что-то большее, чем пожертвовать беднякам миску супа. Тамошние закормленные торгаши могли позволить себе содержать банду докторов и даже проявлять великодушие в отношении еретиков, потому что они были богаты. Именно их богатство обеспечило Страсбургу славу. Именно его слава заставила ученых и студентов хлынуть в этот город.

Я вздыхаю:

— Они были напуганы, о да, действительно напуганы, когда мы дали им понять, что бедных, униженных, которым они якобы хотели помочь своей щедрой милостыней, чтобы успокоить свое торгашеское сознание, можно вдохновить красть их кошельки и даже резать их изнеженные белые шеи. Нам не пришлось долго ждать, так как Капитон и Буцер ответили на наши провокации, начав вялую дискуссию о баптистах «мирных» и баптистах «мятежных». Не стоит объяснять, что мы попали во вторую категорию.

Элои криво усмехается, возможно, он думает о своем Антверпене, но меня не прерывает.

— Вопрос состоял не в том, чтобы возобновить войну, которую мы проиграли. Это было бы глупо. Но Урсула возродила меня, словно ее утроба во второй раз подарила мне жизнь. Мы хотели поджечь фитиль, собираясь довести до абсурда не выдерживающую никакой критики филантропию этих людей, чтобы они показали, каковы они на самом деле: войско богатеев, желающих лишь золота, пародия на истинных христиан. Это был один из самых беззаботных периодов моей жизни.

Я останавливаюсь, чтобы перевести дыхание, возможно, в ожидании вопроса, чтобы вновь нащупать нить повествования. Элои задает мне его:

— И долго это продолжалось?

Пытаюсь вспомнить:

— Около года. Тогда, весной 1529-го, в Страсбург прибыл человек, которому предстояло положить начало моему путешествию. Сейчас он гниет в городской тюрьме: он совершил фатальную глупость, вновь сунувшись туда после всего, что мы там натворили.

— Мельхиор Гофман.

— А кто же еще? Один из самых необычных пророков, которых я когда-либо встречал, уникальный в своем роде, а в своем безумии и ораторских способностях уступавший только великому Матису.

— Я весь внимание.

Я выпиваю еще и восстанавливаю в памяти это далекое-далекое лицо.

— Гофман был когда-то скорняком. Но однажды на пути в Дамаск его постигло озарение, и он принялся проповедовать. Он обрабатывал Лютера, пока не заставил его написать себе рекомендательные письма во все общины севера. Эта подпись открыла ему двери Прибалтийских стран и Скандинавии, позволив завоевать там авторитет и даже кое-каких последователей. Он много путешествовал по северу. Но потом, в один прекрасный день, он внушил себе, что до Царства Христова со всеми его святыми — рукой подать, и начал проповедовать раскаяние и отказ от всех благ земных. Это продолжалось совсем недолго: Лютер моментально от него отрекся. Он рассказывал мне, как его выслали из Дании с обещанием, что, если его нога когда-нибудь ступит на землю этой страны, его голове суждено красоваться на шесте. Он был знаком со стариной Карлштадтом и был солидарен с ним в полном отрицании жестокости. Он прибыл в Страсбург убежденный, что он пророк Илия,[30] ищущий мученический венец, который подтвердит близость сошествия Господа на землю. Он моментально воспылал любовью к местным анабаптистам и умудрился восстановить против себя всех лютеранских реформаторов, вначале Буцера, потом Капитона и всех остальных.

Мы с Урсулой моментально сообразили, что это именно тот человек, который нам нужен, чтобы поставить город с ног на голову. Это случилось спонтанно, нам даже не нужно было ничего обсуждать. Во время одного ужина мы талантливо сымпровизировали сцену богоявления: она у него на глазах довела себя до состояния экстаза, а я в это время вещал ему, как богатые и власть имущие будут однажды сметены гневом Господним. В последующие недели мы постепенно, шаг за шагом, диктовали ему свои видения, из которых он не упускал ни единого слова. Когда все было готово, я нашел способ отослать в типографию все, что он написал: два трактата с пророчествами Урсулы и моими собственными. Потом он взялся проповедовать перед толпой на главной площади. Одни плевали ему в лицо, другие хотели поколотить его, но третьи все же решили брать штурмом ломбарды, чтобы раздавать все бедным. Когда книготорговцы распространили его рукописи, Буцер предпринял попытку засадить его в тюрьму. Это были сумасшедшие, лихорадочные дни. Год пожаров, горевших в крови, которая бурлила у меня в венах, а нервы были натянуты до предела.

Так оно и было… В начале тридцатого года, если не ошибаюсь, Гофман повторно крестился или обратился в баптизм и проповедовал в последний раз, провозглашая неизбежность установления Царства Христова в самом ближайшем времени, разоблачая приверженность к земным богатствам и требуя, чтобы анабаптистам разрешили использовать одну из городских церквей. Эта капля окончательно переполнила чашу. Буцер оказал на магистрат сильнейшее давление, чтобы заставить его изгнать проповедника из города. На Пасху тот получил предписание покинуть Страсбург. В случае неповиновения его грозили выбросить из города вместе с его рваными подштанниками.

И для меня самого положение стало достаточно напряженным. Целлариус больше не мог защищать меня от гнева Буцера и Капитона: он был со мной вполне откровенен, прекрасно понимая, что мы потеряем друг друга вновь, на этот раз навсегда. Это судьба, которую я сам себе выбрал, и старина Мартин ничего не мог с этим поделать. Я вновь обнял его, прощаясь с ним, как и много лет назад в Виттенберге, когда отправлялся на поиски Учителя и новой судьбы. Старый друг, кто знает, куда забросила тебя судьба: возможно, ты по-прежнему в Страсбурге или в каком-то новом университете обсуждаешь новую теологическую доктрину.

Я пожимаю плечами, чтобы отбросить грустные мысли. Элои весь внимание — он хочет услышать конец повествования.

— Я решил уйти с Гофманом. В Эмден, в Восточную Фризию. Южная Германия была для нас потеряна, отрезанный ломоть, разоренная страна, которую я с радостью оставлял волкам и Лютеру. Громадное количество людей были высланы из Нижних Земель за свое вероисповедание — новый народ, значительно менее привязанный к рясе Лютера, чем жители Страсбурга. Настоящая бродильная закваска,