Новый резец плавно скользит по дереву. Бальтазар не терял времени даром: этим утром я нашел его на столе в кабинете. Острие удаляет неровности с поверхности древесины, как ложка с масла, а недоверчивый взгляд Элои следит за каждым ударом молоточка, за каждой щепкой, летящей на пол, за каждой деталью Страсбургского собора, который появляется на деревянном рельефе.

— И правда, достойно внимания, — комментирует он, поджимая губы. — И где же ты научился так замечательно работать руками?

— Мне пришлось гораздо больше практиковаться во владении мечом, нежели в этом, — отвечаю я, поднимая остро отточенный инструмент. — Я жил в Страсбурге. Работал наборщиком в городской типографии. Там был один тип, делавший иллюстрации для книг. В перерыв он откладывал свои пластины с резцом и брал в руки стамеску: он сделал скульптурные портреты каждого из нас и каждому подарил с десяток копий. Он постоянно повторял, что прекрасная вещь ни в коем случае не должна быть уникальной. Он и научил меня резьбе по дереву.

Какое-то мгновение он изучает рисунок, а потом указывает на дату в углу:

— Давненько ты не занимался этим.

Я пожимаю плечами:

— Знаешь, я постоянно был в бегах. Мне иногда случалось попрактиковаться: я вырезал из дерева статуэтки, которые дарил маленьким детям. В Мюнстере я вернулся к этому занятию. Но знаешь… — Улыбка сопровождает мои извинения, — я где-то потерял свои инструменты.

Элои выходит из комнаты и возвращается с уже привычной бутылкой ликера. Теперь я прекрасно понимаю, что это значит. Он наполняет мой стакан до краев.

— Не знал, что ты смог устроиться на работу в Страсбурге.

— Благодаря Целлариусу. Меня всегда привлекали типографии. Книги обладают для меня особым очарованием.

Стамеска откалывает несколько щепок. Пора сменить ее на нож для проработки мелких деталей. Элои на время прерывается, чтобы проследить за работой, но потом продолжает:

— Просвети меня. В Страсбурге ты обрел стабильное положение, преданного друга, женщину, полную жизнь, профессию. Почему же ты не остался там?

Я смотрю ему в глаза и медленно говорю:

— Ты когда-нибудь слышал о Мельхиоре Гофмане?

На этот раз он не верит:

— Только не говори мне, что был знаком и с ним тоже!

Я молча киваю головой, смеясь над его реакцией:

— Можешь считать, что он стал окончательной причиной моего отъезда. К тому времени уже произошли многие другие вещи.

Я понимаю, что сам начал получать истинное удовольствие от собственной истории. Теперь мне нравится привлекать внимание, вызывать интерес. И Элои тоже, должно быть, заметил эту перемену. Время от времени он протягивает мне руку помощи, а иногда, как и в этот раз, замолкает и ждет от меня продолжения.

— По прошествии нескольких месяцев Урсула стала все острее и острее реагировать на атмосферу, царившую в городе. Она постоянно твердила мне, что в Страсбурге живет уйма народа с блестящими, новаторскими идеями, но единственное, что отличает его от других немецких городов, — возможность выражать эти идеи в рафинированной, просвещенной форме. Ее боевым кличем стало: «Жить в Страсбурге — действительно ересь».

Поднимаю глаза, отрывая их от тончайшей работы — я вырезаю окна собора. Элои слушает, уложив подбородок на запястья. Удовольствие от воспоминаний, как я проводил время, развязывает мой язык даже больше, чем ликер.

— Она начала отправляться в толпу на площадях, чтобы устраивать там спектакли, чаще всего исполнять танцы, считавшиеся низкими, грубыми или похотливыми, играть на лютне или петь уличные куплеты. Она и меня умудрилась привлечь к этому.

Элои смеется от удовольствия. Он ставит стакан на стол.

— Я слышал, как ты что-то пел, пока мастерил ограду для огорода. Если замысел и состоял в том, чтобы расшатать народу нервы, она была абсолютно права, привлекая тебя.

— Нет, никакого пения, благодарю покорно! Я стал возводить стены. В первую же акцию, которую мы учинили, мы отправились ночью в церковь и возвели там кирпичную стену от лестницы до кафедры. А на ней написали слова Целлариуса: «Никто не может говорить мне о Боге лучше, чем мое сердце».

Действие ликера уже начинает сказываться. Стамеска несколько раз срывается, оставляя отметины, хотя я еще не прорезал начисто все детали колокольни. Стоит отложить работу.

— Однако лучшей, без сомнения, была шутка, которую мы сыграли с Добросердечной Мадам Карлоттой Хазель. Тебе, должно быть, известно, что Карлотта Хазель была одной из тех высокородных дам, что устраивали в своем доме стол для бедных и бродяг. Она заставляла их есть и молиться, пить и петь псалмы.

— Я знаю таких дам, к сожалению.

— Урсула не могла выносить одного лишь упоминания о ней. Она ее ненавидела. Как только женщина может ненавидеть женщину. С другой стороны, Добросердечная Мадам обладала весьма раздражающей привычкой — считать бедняков святыми. Ее девизом было: «Дайте им хлеба, а они вознесут хвалу Господу». Урсула совершенно не разделяла ее мнения. Она утверждала, что у тех, кто ничего не умеет, как только наполнять желудки, на уме будут совсем другие вещи, отнюдь не молитвы: выпивка, совокупление, развлечения, жизнь. Можно сказать, как подтверждают факты, ее теория оказывается более жизнеспособной.

— Что вы сделали?

— Организовали потрясающую оргию в салоне дома Хазель.

— Не знал, что тебе довелось участвовать в практическом подтверждении этой теории! — восклицает развеселившийся Элои. — Тем не менее не вижу, какую связь имеет эта история с Мельхиором Гофманом.

Одно мгновение — надо собраться для последнего удара. Я сдуваю опилки и поднимаю панель на уровень глаз. Превосходно.

— Трудно поверить, друг мой: даже Мельхиор Провидец в конце концов стал одним из участников