За помощь в самых тяжелых работах нам позволили разместиться в старой заброшенной конюшне рядом с лачугой вдовы Фриды Френнер. Вместо постели — солома, и одеяла из валяной шерсти. С самого утра в день нашего прихода женщина всячески и весьма демонстративно показывала, как рада оказать нам гостеприимство, повторяя, что всю прошлую неделю всевозможные предзнаменования указывали ей на прибытие в ее дом столь важных персон. Впервые в жизни я испытал странное ощущение — слушать человека, говорящего на моем собственном языке, не понимая ничего из сказанного. Кроме Пфайффера, родившегося в здешних краях, единственной, кто хоть как-то разбирал речь старой крестьянки, оказалась Оттилия, которая за время многочисленных путешествий с мужем научилась понимать тысячи способов, которыми можно изуродовать одно и то же наречие.

У вдовы Френнер была дочь лет шестнадцати, ходившая за господскими коровами и доившая их по утрам. Эта девушка была младшей из семи детей — шесть ее братьев погибли на службе под началом отважного капитана, наемника графа Мансфельда.

С самого утра на следующий день после нашего прибытия в Грюнбах мы отправились в поля, сады и в хлева, чтобы установить контакт с народом, раздать листовки и объявить о непременном свержении стоящих у власти. Конкуренция была очень острой: в тот же день мы встретили лютеранского проповедника, двух бродяг, пытавшихся получить стол и ночлег за толкование Библии и предсказание будущего, и, наконец, вербовщика солдат, превозносившего до небес жизнь в своем отряде наемников, щедрую плату, легкий успех и славу.

Большая часть встреченных нами крестьян выслушивала нас с несомненным вниманием, подробнейшим образом выспрашивала насчет конца света, выказывая несомненный страх при мысли о том, что для изменения их положения не Бог лично должен спуститься на землю и свергнуть правителей, а им самим придется сделать это серпами, косами и вилами. Некоторые из них благодаря врученным нами листовкам впервые увидели печатное слово, в то время как другие продемонстрировали, что даже немного умеют читать, и рассказали, что научились этому от бродячих торговцев альманахами и пророчествами. Грандиозным успехом пользовалась листовка с изображением Мартина Лютера, избивающего епископов и папистов здоровенной палкой. В результате мы решили, что в следующих листовках будем печатать картинки — правителей, вынужденных мотыжить землю; крестьян, восставших под присмотром покровительственного ока Всевышнего, и все прочее в таком духе.

Тем же вечером в Грюнбахе нас пригласили в мастерскую некого Ламберта, державшего кузницу и чинившего инвентарь. Горн, потухший совсем недавно, согревал комнату своим теплом. Нам предложили хлеб с тмином и кориандром, и Элиас, стараясь не слишком привлекать внимание, убедил даже Оттилию, не выносившую этих приправ, съесть хотя бы немного. Позже, когда мы уже завернулись в наши грубые одеяла, он объяснил нам, что ведьмы и колдуны отказываются есть тмин, так как здесь считается: он лишает их сил.

Ламберт, кузнец, предложил нам посостязаться в песнях-нескладушках и принялся выводить свою: «Этим утром, начавшимся после заката, я вышел с серпом и стал мотыжить землю на дороге, взобрался на дуб и съел всю вишню, а подошедший владелец яблони сказал мне, чтобы я заплатил за его виноград».

Другие тоже затянули всякую ерунду: о волках, которые блеяли; о раковинах, которые волокли на себе змеи; о цыплятах, которые превращались в яйца. Но главный приз заслужил Элиас с его адским голосом: «Я знаю одну песню-нескладушку и прямо сейчас спою ее вам: я толковал Евангелие приходскому священнику, пока он упрямо твердил что-то на латыни, я сказал ему: ты должен заплатить за зерно, а то, что останется, раздать бедным. К дворцу я подошел один, к хозяину пошли мы с другом, впятером мы решили, что земля наша, вдесятером объяснили это ему, двадцать человек обратили его в бегство, пятьдесят — взяли замок, и сто сожгли его, тысяча перешла через реку, сто тысяч идут на последнюю битву!»

Благодаря этой песне, вскоре ставшей настоящим гимном, мы моментально завоевали симпатии крестьян Грюнбаха. Элиас готовил их к последней битве — интенсивные тренировки целый день от восхода до заката, — обучая, как пользоваться мечом и кинжалом, как разоружить противника, бросить его на землю и как отделать его голыми руками. До этого мне никогда не приходилось пользоваться оружием, и, надо признаться, крестьяне оказались гораздо способнее меня.

Так как сельские жители не любят ничего абстрактного, несколько дней спустя мы с нашим маленьким войском предприняли первую пробу сил. Однако сражения не получилось: приходской священник ударился в бега еще до того, как вилы поднялись над головами. Оказалось совсем не трудно реквизировать зерно из прошлой десятины и раздать его жителям окружающих деревень.

Несколько дней спустя мы организовали грандиозный праздник в Шнеедорфе, во время которого община выбрала нового приходского священника, и впервые за много лет церковные власти разрешили исполнить танец петуха, прежде запрещенный из-за слишком фривольных пируэтов, когда обнажались женские ноги. Перед тем как напиться, как со мной случалось всего несколько раз, пока еще ноги слушались меня, я танцевал с Даной, младшей дочерью вдовы Френнер.

Через несколько дней известие об избрании верующими приходского священника достигло соседних общин, начавших посылать в Грюнбах гонцов с просьбами выступить на их стороне то против господина, то против священника. Наши собратья не колеблясь бросали работу и бежали туда, где в них нуждались, пока три дня непрерывного снегопада не сделали подобные перемещения невозможными.

Но помимо бурана и мороза нашу деревню постигла и другая катастрофа. Незадолго до рассвета нас разбудили крики крестьян, вышедших в поля, чтобы проверить, какие последствия оставили морозы.

Когда мы пришли на гумно, Фрида бегала из стороны в сторону, как сумасшедшая, а Дана плакала, стоя на коленях в снегу. Пфайффер остановил вдову, чтобы выяснить, что случилось, но в возбужденном состоянии ее речь стала еще более невнятной. Тогда я подошел к Дане и, согнувшись над ней, медленно спросил:

— Что случилось, сестра? Скажи хоть что-нибудь…

В ответ — громкие всхлипы:

— Ландскнехты снова здесь… Они убили моего отца, забрали моих братьев, а меня с матерью… — Она не смогла продолжить.

Появившийся неизвестно откуда, призванный неизвестно на какую войну отряд голодных, промерзших до костей, уставших до смерти наемников продвигался по деревушке, надеясь унести с собой хоть какую-то еду, угрожая побоями, поджогами и убийствами в случае, если им не удастся сделать этого.

Элиас первым нашел выход:

— Если я не ошибаюсь, нас в этой деревушке тридцать мужчин и двадцать женщин. Их конечно же гораздо больше. Побить их мы не сможем. Предлагаю отдать им скот рыцаря: четырех коров им должно хватить. — Высказав нам свое предложение, он поднялся и ушел предупредить остальных. Я поплелся следом, а Пфайффер остался с женщинами.

Крестьяне были приучены защищать добро своего господина даже ценой жизни, так как в ином случае им пришлось бы не на один год стать временнообязанными — отдавать хозяину почти весь свой урожай, чтобы возместить нанесенный ему ущерб. Именно по этой причине очень непросто было убедить их в том, что на этот раз, когда хозяин вернется и потребует свое имущество, они должны высказать ему все, что он заслужил. А сейчас, когда мы остались в изоляции, надо думать только о том, как спасти собственную шкуру.

Мы встретили наемников на улице, утопая по колено в снегу, с всевозможными инструментами, крепко зажатыми в руках. Их было не меньше сотни, но нам сразу бросилось в глаза, как доконали их марш и мороз. Многие из них скрючились из-за обмороженных ног, другие были на грани окоченения. С ними было несколько женщин, скорее всего проституток, самого жалкого вида.

— Нам нужна еда, очаг и травы против лихорадки, — сказал капитан, как только мы подошли настолько, что смогли его услышать.

— Вы их получите, — последовал ответ Ламберта, кузнеца.

— Но, — добавил Элиас, моментально оценивший положение, — отпустите всех мужчин и женщин, которые не хотят идти с вами.

— Никто не хочет дезертировать из моего отряда! — ответил капитан, стараясь, чтобы его слова звучали убедительно, но не успел он договорить, как по крайней мере тридцать мужчин и женщин, утопая в снегу, поспешили спрятаться за нашими спинами.