Грязь, по которой скользят пальцы: главные крепостные башни, лучшие места для вторжения.
Твоя жизнь не стоит ломаного гроша, так он сказал мне, можешь считать, что ты уже мертв.
Я пылко описывал ему каждое укрепление, каждый проход, смены караула и время обходов охраны, количество стражников у каждых ворот.
Возможно, ты и продлишь свою жизнь, побывав в палатке у капитана, сказал он и рассмеялся. Ударил меня и потащил дальше.
Капитан фон Даун спас мне жизнь, предоставив мне шанс.
Вот что он сказал, дословно: если этой ночью ты сумеешь взобраться на стены и вернуться живым, ты докажешь, что тебе можно доверять.
Вот так и свершилось это предательство: втайне расчетливо планируемое с моего прихода в город сумасшедших, где я прожил с ними бок о бок больше года.
Последние месяцы голода и безумия, скрытые за мрачным пятном, вымараны памятью. Все это время я никогда не оглядывался назад, в прошлое, а через пятнадцать лет пытаюсь вспомнить слова и лица этих людей… Возможно, это потому, что я пытался скрыть от себя самого, что и сам заразился, на какое-то мгновение, там, в этом рву, что безумие поразило и меня, отвлекая разум от поставленной задачи. Возможно, это потому, что в те дни я мог провалиться самым жалким образом, заколотый наемником епископа, который вместо этого по какой-то прихоти судьбы решил оттащить меня к своему капитану.
В те дни, что последовали за всеобщей резней, епископ фон Вальдек, вновь ставший абсолютным правителем Мюнстера на троне из сложенных в штабеля трупов, постоянно повторял, что таких, как я, героических защитников христианства никогда не забудут и воспоют и в литературе, и в искусстве.
Он знал, что врет, сукин сын. Все следы таких, как я, стираются. Исполнителей, готовых спускаться в клоаки, куда их посылают знатные господа обделывать свои грязные делишки.
Тогда я попросил моего господина, несущего знамя Христа, отозвать меня из этих земель, подальше от этих ужасов, изранивших мое тело и разрушивших мою веру.
Сейчас, больше не веря ни во что, я должен вернуться туда, чтобы мои шрамы открылись вновь.
ГЛАВА 34
Свидетельства бедности всегда похожи друг на друга как две капли воды. Тощие, оборванные дети. Пустые животы, босые ноги. Крошечные ловкие ручонки, выпрашивающие милостыню. Младенцы, привязанные платками за спиной, чтобы не отрываться от работы… Женщины, наполняющие мешки зерном, стоя в нем по колено внутри большой цистерны с урожаем этого года.
Несколько стариков, костлявых, скрюченных, косоглазых.
Покрытая высохшей грязью дорога, ведущая из южных ворот. Прижавшиеся к крепостной стене лачуги, как бесформенные и уродливые опухоли города, которые постепенно редеют по пути к равнине.
Не видно ни одного мужчины. Должно быть, все в поле, сгребают в стога солому для постелей на предстоящую зиму или сено для скота своих господ.
Только трое грузят мешки в повозку — сгорбленные потные спины.
Лачуги предместья. Провонявшее дерево и тростник, слепленные между собой грязью с комарами.
Я ломаю хлеб с сыром, лежавший в сумке, и раздаю детям, толпящимся вокруг. Совсем малыши — едва научились ходить, а те, что постарше, пытаются рогатками разогнать воробьев, атакующих цистерну с зерном. Один из самых шустрых дарит мне свое оружие.
Я приветствую их всех улыбкой и благословением. Едва заметные кивки в ответ.
Трое мужчин недоверчиво посматривают на меня. Все они приземистые и коренастые, с большими головами.
Бедность обезличивает.
Свист эхом отражается от стен.
Взгляды всех устремляются к воротам. Троица спешит накрыть повозку большим куском мешковины.
Возбуждение нарастает, мужчины яростно ругаются.
Вот-вот что-то должно произойти.
Конный отряд вылетает из-под арки. Я насчитываю с дюжину всадников. Доспехи с копьями выставлены на всеобщее обозрение. Знамя с гербом епископа.
Они решительно продвигаются вперед, несмотря на протесты женщин, но все же останавливаются, не решаясь ехать дальше, — слышны возбужденные крики.
Одна из женщин, наполнявших мешки, противостоит командиру отряда.
Они кричат друг на друга на неграмотной латыни, смешанной с местным жаргоном, почти непонятным.
— …получить десятую часть зерна…
— …в середине месяца…
— …все раньше и раньше…
— …мы больше не намерены ничего платить…
— …никаких рассуждений…
— …его преосвященство приказал…
Трое мужчин так и стоят у повозки. Вид у них озадаченный. Один из них взбирается на козлы, двое других надежно закрепляют груз пеньковыми веревками.
Сборщик налогов замечает их.
Он указывает в их направлении, что-то бормоча себе под нос.
Женщина хватает вожжи и резко их дергает.
Этот мерзавец бьет ее хлыстом в лицо.
Я вскакиваю на шаткую скамейку:
— Грязный сукин сын!
Ублюдок оборачивается — но я уже прицелился.
Камень попадает ему прямо в лицо.
Он падает на шею лошади, хватаясь за лицо руками, а все вокруг словно срываются с цепи, закрутившись в адской карусели. Мальчишки одновременно выпускают камни, словно выстроившиеся в линию лучники. Женщины подползают под лошадей, перерезая им подпруги маленькими ножичками. Повозка срывается с места и стремглав несется прочь, словно за ней черти гонятся. Истекающий кровью ублюдок орет:
— Держи ее! Держи ее!
Кони встают на дыбы, падают на землю, на стражников обрушивается град камней. В воздух вздымаются палки, орудия труда. С полей бегут мужчины, привлеченные криками.
Двое грузивших телегу жестом показывают, чтобы я следовал за ними. Они ныряют в просвет между лачугами. Мы быстро проходим несколько переулков, постоянно сужающихся, я прикрываю тыл, влетаем внутрь какой-то прогнившей и источенной червями хижины, выходим с другой стороны, на берег речушки, чуть шире сточной канавы.
Там узкая и хрупкая плоскодонка… Скорее в нее! Они толкают лодку шестами как сумасшедшие, сыпля проклятиями, которых я не понимаю.
Впереди нас ждет чаща соснового бора.
