— Но все же?

— Пуд пшеницы, одну пару сапог, потом еще изношенный халат, вот и все!

— За эту плату ты пасешь стадо все лето?

— Да! — ответил пастух,

…В другом ауле я зашел в юрту старшей сестры Мукая, о которой мне говорил Ильяс. Она тоже живет бедно. Отсюда уже было недалеко до аула Балабая, где жил мой нагашы Мукай.

В пору вечерней молитвы я прибыл в аул Балабая Сары-адыр. Он стоит обособленно. Сопку Сары-адыр можно увидеть издалека. Аул Балабая расположен на самой ее макушке, он все еще находился на зимовке. Когда я подходил к подножью Сары-адыра, серые облака сгустились и опустились ниже, начал падать снег. Я так устал, что еле вскарабкался на плечи Сары-адыра..

Аул состоял всего лишь из четырех хозяйств. В одной из юрт жил мой нагашы Мукай. В большой юрте — сам Балабай, который приходится Мукаю тестем. В третьей юрте жил старший сын Балабая.

Я увидел жигита, который поил из ведра мухортую кобылу с белым пятном на лбу. Поздоровались. Плечистый, рослый, с редкой бородой и усами, похожими на хилые травинки каменистой местности, он одет в короткое купи, покрытое сверху полосатой тканью. На ногах его были казахские сапоги с войлочными чулками, на голове поношенный тымак из черной мерлушки, похожий на шлем богатырей. По описанию самого Ильяса, это и был Мукай. Мимо нас то выходили со двора, то входили во двор люди, не обращая на нас внимания.

— Вы Мукай? — спросил я.

— Да… А откуда ты меня знаешь?

Я вкратце рассказал, откуда иду и тут же объяснил, что я — Сакен. Он сначала раскрыл рот от удивления, но затем недоверчиво усмехнулся.

— Молодой человек, не надо выдумывать. Мы — казахи — в любом случае должны принять гостя!

Не поверил мне Мукай, подумал, что я не Сакен, а лишь прикидываюсь жиеном, чтобы меня здесь приняли. Мукай меня никогда не видел. Я опешил. Что делать? Я начал рассказывать подробнее. Сказал, что был у Ильяса, описал его хозяйство, поведал, как Ильяс меня провожал и как с пути вынужден был вернуться обратно. Рассказал про бедность и в семье Ильяса. Свое белье и суконный бешмет я отдал Ракишу — сыну Ильяса, а взамен надел залатанный бешмет Ракиша. И тут же я для убедительности показал его Мукаю. Сказал, что зимой умер старший сын Ильяса. Мукай поверил, изменился в лице, заплакал, стал обнимать меня. Вскоре к нам подошел седой человек с палкой в руках, сам Балабай. Увидев слезы на глазах Мукая, он участливо спросил, что случилось.

Вошли в юрту Мукая. По моей просьбе всем аулчанам Мукай представил меня так:

— Это сын Катши, родной сестры отца. Он доводится мне жиеном. Возвращается с завода Екибастуз на родину в Акмолинский уезд.

Мукай жил в залатанной, темно-серой четырехстворчатой юрте с молодой женой и маленькой дочерью. Судя по обстановке, жил он бедновато. Меня усадили на стеганое одеяло в почетном углу. Узнав о кончине старшего сына Ильяса, жена Мукая громко зарыдала. Быстро собралась детвора, прибежала старуха Балабая, родная сестра Мукая, все громко заплакали. Пришла рослая, круглолицая, жгуче черноволосая девушка, свояченица Мукая, младшая дочь Балабая. Пришли два сына Балабая. Словом, все дети и все женщины четырех юрт оказались в сборе, чтобы поплакать.

Аул Балабая благополучно перенес суровую зиму. Он расположен на самом дальнем краю Баян-аульского района, почти на стыке границ Каркаралинского и Акмолинского уездов. С вершины Сары-адыра, если смотреть на юго-запад, увидишь земли Каркаралинского уезда, повернешься на запад — увидишь земли Акмолинского уезда, а на юге недалеко и граница Семипалатинского уезда, виднеются горы в голубом мареве.

Все четыре хозяйства аула живут в согласии, как одна семья. Люди простые, душа нараспашку, обычай гостеприимства, свойственный казахам, соблюдают охотно. Не болтливые, не пройдохи, не способны на подлость. Я быстро свыкся с ними, нашел общий язык.

Жил я у Мукая. Меня вдоволь угощали оладьями, кислым молоком и сливками. У него было четыре или пять коров, все с телятами, около двадцати овец, четыре тощих лошади. На гнедом куцем жеребце Мукай намеревался отвезти меня в родной аул, но только после того, как потеплеет, появится трава и жеребец поправится, наберет сил. До наступления этого удобного момента я остался жить, отдыхать у Мукая.

Итак, пройдя пешком восемьсот сорок четыре версты, я добрался до аула Балабая на Сары-адыре, на стыке четырех уездов Акмолинской и Семипалатинской губерний. После такого большого и многострадального пути я наконец нашел спокойный отдых в этом ауле. Легко сказать, восемьсот сорок четыре версты! В 1919 году в суровый январский мороз нас погнал отряд атамана Анненкова из Акмолинска в Петропавловск. Четыреста верст я прошел пешком. Бежал из омского лагеря, поездом добрался до Славгорода и оттуда во время таяния снега прошел до Павлодара сто пятьдесят две версты, из Павлодара в распутицу по колено в воде прошел до Баяна сто девяносто две версты. И наконец из Баяна до аула Балабая прошел около ста верст…

Я полюбил аул Балабая. Все хорошие, откровенные, не щепетильные люди. Я быстро стал поправляться. Зажили израненные ноги, окрепли мускулы. Дни стали теплее, зазеленела трава. Аул Балабая перекочевал на Кок-озек, на восток от Сары-адыра. В ауле я стал своим человеком. У Балабая было около сорока лошадей, сто пятьдесят овец и множество коров. Я ухаживал за скотом, караулил табун. Аул располагался в одиночестве, некого было кликнуть на помощь в случае нападения грабителей, конокрадов. «Забывая о зле, не дождешься добра»— гласит народная поговорка. Ближайший аул от нас находился в десяти-пятнадцати верстах на восток, кроме него на зов прийти некому. А бродячих воров много, время нехорошее после голодной зимы.

Однажды к вечеру сам Балабай с вершины сопки заметил группу подозрительных всадников с южной стороны Сары-адыра. Он прискакал в аул. Все шестеро мужчин сели на коней. Мне оседлали темно-серого, на котором ездила дочь Балабая. Вооружились дубинками. Было одно ружье, которое взял я. Демонстрируя свое вооружение, мы поскакали в сторону подозрительных всадников. Но те, заметив нас, не стали ждать стычки и поскакали в сторону горы Семиз-буги — Жирный олень. После недолгого преследования мы вернулись обратно.

После этого случая я стал охранять по ночам лошадей Балабая. Если появлялась в окрестности сомнительная личность, то я тут как тут верхом на доброй лошади Балабая. Табун в сумерках пригоняли в аул. Дочь Балабая ночью сторожила овец в загоне. Вот мы вместе с ней вдвоем и коротали весенние ночи.

…Расстелив на зеленой травке узорчатую кошму, сидит дочь Балабая возле загона. На плечи ее накинут халат, в руках звонкоголосая домбра. А вечер ласковый, теплый, весенний. Сине-голубое небо как будто прошито бесчисленными серебряными гвоздями, оно кажется большим шатром из голубого бархата. Изредка пройдут белые перистые облака, будто из чеканного серебра. А луна — словно золотое блюдо подвешено к своду голубого шатра. Звезды и луна озаряют темную, тихо дремлющую землю. Овцы в загоне спят… В тиши дремлет аул. Только изредка слышится блеяние, негромкое мычание скотины. Вся вселенная до высокого неба как будто в колыбели приятного опьянения.

На узорчатой кошме сидит дочь Балабая, безмятежная красавица степи с домброй в руках. Я лежу на спине И гляжу в небо, будто хочу сосчитать звезды, купаюсь в глубоком море моей мечты. Рядом с нами стоит темно-рыжий жеребец с белым пятном на лбу. Поводья привязаны за переднюю луку седла. Красивый скакун тоже как будто мечтает, дремлет, изредка чмокает губами. Кругом тишина… Но вот послышалась нежная мелодия домбры. Домбра дрожит, словно размышляет о чем-то. Красавица, дочь Балабая, исполняет песню «Зулкия», сочиненную в Акмолинске. Своей печальной песней Зулкия как будто утешала себя, как ребенка…