снимок где-нибудь на почте и будем надеяться, что нам позвонит кто-нибудь, кто ее видел. Нам надо что-то предпринять, и побыстрее. Он разрушает жизнь этого ребенка.
— Проблема в том, что преступник, скорее всего, увидит этот снимок раньше, чем сама девочка. Обычно педофилы не склонны к насилию, но если он решит, что из-за нее он может получить серьезный срок, не исключено, что он ее убьет.
9
На следующее утро Келли вошла в кухню в своем наряде для бега: черные леггинсы, розовато- лиловый спортивный свитер с крошечным вышитым слоником, — и цапнула с разделочного стола апельсин. Эти апельсины покупала Кэтрин, подумал Кардинал. Разве станешь покупать полдюжины апельсинов, если собираешься покончить с собой?
Он налил дочери кофе.
— Овсянку хочешь?
— Может, когда вернусь. Не хочу таскать с собой лишнюю тяжесть. Господи, пап, у тебя дико усталый вид.
— Кто бы говорил, — сказал он. Глаза у Келли были красные и опухшие. — Тебе удалось хоть сколько-то поспать?
— Не особенно. По-моему, я каждые полчаса просыпалась, — ответила она, роняя кусочки апельсиновой кожуры в зеленую мусорную корзину. — Никогда не понимала, что эмоции — такая физиологическая штука. Проснулась — не могу пошевелить лодыжками, чувствую себя дико уставшей, хотя ничего такого не делала. Не верится, что ее нет. Я хочу сказать, если бы она вот сейчас вошла в парадную дверь, я бы, наверное, даже вряд ли удивилась.
— Нашел, — объявил Кардинал. Он протянул ей фотографию, которая была до этого погребена в альбоме, набитом всякими разрозненными снимками. Черно-белый портрет Кэтрин, где ей лет восемнадцать. Выглядит очень своенравной и артистичной в черном свитере под горло и больших серебряных серьгах.
Келли ударилась в слезы, что застало Кардинала врасплох. Его дочь все это время держалась относительно спокойно, — видимо, пытаясь как-то облегчить его собственное горе, — но теперь она ревела, точно девочка. Он положил ей руку на плечо, пока она исходила плачем.
— Ух ты, — произнесла она, после того как сходила умыться. — Похоже, мне надо было выплакаться.
— Такая она была, когда мы познакомились, — пояснил Кардинал. — Я решил тогда, что это самый красивый человек из всех, кого я в жизни видел. Обычно думаешь, что таких можно встретить разве что в каком-нибудь фильме.
— Она всегда была такая сосредоточенная?
— Наоборот. Она все время дурачилась.
— Может, пробежишься со мной? — вдруг предложила Келли. — И нам станет легче.
— Ну не знаю…
— Давай. Ты же еще бегаешь, правда?
— Не так часто, как когда-то…
— Ну давай, пап. Тебе полегчает. То есть нам.
Мадонна-роуд — совсем рядом с Шестьдесят девятым шоссе, так что им пришлось полкилометра бежать по обочине и только после этого свернуть налево, на Уотер-роуд, которая шла по берегу Форельного озера. День был ясный и сияющий, в воздухе стоял резкий осенний запах.
— Ух ты, чувствуешь, как пахнет листьями? — восхитилась Келли. — На этих холмах есть все оттенки, кроме синего.
По натуре Келли совсем не была жизнерадостной резвушкой; она просто пыталась подбодрить Кардинала, и его это растрогало. Он тоже воспринимал красоту дня, но, пока они бежали сквозь пригород, их шаги выбивали у него в голове дробь: «Кэт-рин мерт-ва, Кэт-рин мерт-ва». Кардинал испытывал противоречивые чувства: и опустошение, и колоссальную тяжесть, словно его сердце заменили куском свинца.
— Когда тебе обратно в Нью-Йорк? — спросил он у Келли.
— Ну, я им сказала, что прихвачу две недели.
— Знаешь, тебе ведь незачем так долго тут оставаться. Тебе наверняка уже надо возвращаться.
— Все в порядке, пап. Я сама хочу остаться.
— А что сегодня? У тебя есть какие-нибудь планы?
— Хотела позвонить Ким Делани, но вот не знаю… Помнишь Ким?
Кардинал припомнил крупную блондинку, сердитую на весь белый свет и очень политизированную. В старших классах они с Келли были неразлучны.
— Мне казалось, Ким уже давно погрузилась в мерзкую пучину большого мира, — ответил он.
— Да, мне тоже так казалось.
— Как-то ты это скорбно сказала. — Кардинал ударился о мусорный бак. Рядом, за изгородью, начал прыгать джек-рассел-терьер, изрыгая затейливые собачьи угрозы.
— Ну, какое-то время мы с ней были лучшими подругами, а теперь вот даже не знаю, стоит ли мне ей звонить, — проговорила Келли. — Ким была самой умной девушкой в Алгонкин-Бей, гораздо умнее меня: глава дискуссионного клуба, делегат молодежной ООН, редактор школьного ежегодника. А теперь она, похоже, решила стать королевой предместий.
— Не все хотят переехать в Нью-Йорк.
— Знаю. Но ей всего двадцать семь, а у нее уже трое детей и два внедорожника, два!
Кардинал указал на аллею, мимо которой они как раз пробегали: один «гранд-чероки», один «вагонир».
— И она может разговаривать только о спорте, больше ни о чем. Честное слово, такое ощущение, что у Ким вся жизнь вертится вокруг керлинга, хоккея и рингетта.[14] Удивляюсь, как это она до сих пор не увлеклась боулингом.
— Когда появляются дети, приоритеты меняются.
— Тогда я не желаю никаких детей. Если это означает жить уличными сплетнями. Ким годами не читает газет. А по телевизору смотрит только «Выжившего»,[15] «Канадского идола»[16] и хоккей. Хоккей! В школе она терпеть не могла спорт. Честное слово, когда-то я думала, что мы с Ким всю жизнь будем дружить, а теперь вот думаю — может, мне ей не звонить?
— Слушай, есть идея. Как насчет небольшой поездки в Торонто?
Келли глянула на него. На верхней губе у нее была тоненькая пленочка пота, щеки разрумянились.
— Ты едешь в Торонто? С чего бы?
— В Центре судмедэкспертизы делают одну вещь. Мне надо лично в ней поучаствовать.
— Это связано с мамой?
— Да.
Несколько секунд слышно было только их дыхание, по крайней мере — дыхание Кардинала: похоже, его дочери бег давался легко. Уотер-роуд кончалась разворотом. Они замедлили движение и какое-то время бежали на месте. За рассыпанными тут и там бунгало из красного кирпича, с их аккуратными лужайками и рядами мощных мешков с хозяйственным мусором, виднелось темно-синее озеро.
— Пап, — произнесла Келли, — мама себя убила. Она себя убила, и от этого дико больно, но у нее же на самом деле была эта маниакально-депрессивная штука, она уже много лет то и дело попадала в больницу, и, в конце концов, не так уж неожиданно, что она решила от всего этого уйти. — Она дотронулась до его руки. — Ты же знаешь, ты тут ни при чем.
— Ты поедешь или нет?
