(собственно говоря, с медведем у него нет ничего общего), и, может быть, самое ошибочное из всех имен — бушбэби, потому что оно должно безраздельно при­надлежать самым мелким галаго. Я склонен полагать, что название на пиджин-инглиш — самое подходящее для ежед­невного обихода, потому что у зверька и вправду всего половинка хвоста.

И ангвантибо тоже вовлекли в эту неразбериху, хотя это животное, по-видимому, самое малоизвестное из всех млеко­питающих. Нам вообще не удалось разузнать местное назва­ние забавного маленького увальня, который попадается так редко, что не удостоился даже названия на пиджин-инглиш. Мы называли его «бесхвостый лемур». Когда его впервые открыли, сообщалось, что африканцы зовут его ангвантибо, а научное его название — Arctocebus. Местные колонисты, как это им свойственно, называли его то «бушбэби», то «древес­ная лисица».

На самом деле он не заслуживает ни одного из этих имен: это просто маленький мохнатый лемурчик рыжеватого цвета, нечто вроде дальнего родственника потто, с острой мордочкой, большими глазами, плотно прижатыми к голове очень маленькими ушками, необычайно похожими на челове­ческие, ручками и задними лапками еще более гротескного вида, чем у его крупного родича. На потто он похож тем, что большую часть времени проводит, также подвесившись снизу к сучьям (на манер ленивца), а спит тоже вверх ногами (уже в отличие от ленивца). Потто и в еще большей степени ангвантибо способны держаться мертвой хваткой за ветки при помощи уникально устроенных конечностей: кистей рук, а также ступней задних лапок.

Конечности не только снабжены мощной мускулатурой, совершенно непропорциональной размерам зверька, но и управляются полуавтоматическим нервным регулятором, так что ни сон, ни смерть не в силах ослабить их хватку. Именно таким образом ангвантибо может спать, удерживаясь одними лапками. Это объясняет, почему Бен и Басси принесли только ползверька, и является источником широко распро­ страненной легенды о потто.

Рассказывают, что случалось убивать мартышек, на затылке которых обнаруживали высохшие и мумифицирован­ные кисти рук и остатки передних конечностей потто. Обычное объяснение такое: если потто в кого-нибудь вцепил­ся, то уж нипочем не отцепится. Если обезьяне удается убить неотвязного злодея, раздавив его о дерево или как-нибудь иначе, ужасные маленькие цепкие ручонки не ослабляют мертвой хватки, и даже после того, как тело сгниет и рассыплется, они остаются жутким свидетельством характе­ра своего прежнего обладателя. Но это не очень-то убеди­тельное объяснение. Во-первых, потто не нападает на обезь­ян — он чересчур неуклюж, даже для того, чтобы поймать мартышку, с которой нос к носу столкнется ночью; во-вторых, я лично убедился, что, как только определенные связки в предплечье перерезаны, его крепкая хватка, кото­рая и вправду сохраняется после смерти, разжимается, как и у любого другого животного.

А вот хватка ангвантибо — нечто совсем иное, и я не нашел ничего подобного ни в научной, ни в популярной литературе. Как и у потто, большие пальцы на руках и на ногах у него непропорционально велики и направлены прямо назад, то есть противопоставлены всем остальным пальцам. Вдобавок у обоих животных указательные пальцы настолько редуцированы, что у потто от них остался только небольшой круглый бугорок, а у ангвантибо — дополнительная подушеч­ка на ладошке. Запястья и лодыжки вывернуты и располага­ются под прямым углом к голени и предплечью. Но на этом сходство кончается.

Пальцы у ангвантибо намного короче, чем у потто, а бедренный сустав имеет более свободную конструкцию, причем бедренная кость кончается выпуклой шарообразной головкой, которая может совершенно свободно вращаться в чашечке тазобедренного сустава. Поэтому зверек может идти вперед по нижней стороне сука, а если ему вздумается дать задний ход, он может пройти обратно по собственной груди и животу, так что голова появляется между задними лапками, а нос направлен к земле. Затем он хватается передними лапками за сук, заведя их за голову, и шествует дальше, пока тело, поворачивающееся вокруг тазобедренных суставов, не развернется на 180 градусов. После этого трюка задние ноги по очереди освобождаются, отлетая, словно пружины, и снова зацепляются за дерево, как только животное повернется вниз спиной при помощи передних лапок. Этот чрезвычайно редкий трюк выглядит просто противоестественно.

Конечности у ангвантибо мускулистые, но довольно стройные, а кисти и ступни необыкновенно сильны. Мы обнаружили, что, подобно лапкам хамелеона, они практиче­ски лишены чувствительности, пока ладонь или подошва ноги не контактирует с предметом, который предстоит схватить. Животное не могло схватить коробку спичек, потому что, хотя все пальцы, кроме большого, охватывали ее с одной стороны, а большой палец — с другой, на ладонь ничто не давило. А между большим пальцем и остальными расположены две большие мясистые подушечки, которые расходятся, как только прикасаются к ветке, и обеспечивают крепкую хватку. Удивительнее всего то, что, как бы вы ни трогали руки ниже локтя или ноги ниже колена — можно даже воткнуть в них булавку, спящее в подвешенном состоянии животное не проснется.

Похоже на то, что конечности фиксируются и все нервные импульсы блокируются, когда животное засыпает.

Ангвантибо — животное плотоядное, причем в значитель­ной степени. В неволе оно предпочитает мелко нарубленное птичье мясо любому другому, но в природе, должно быть, вносит разнообразие в свой рацион, поедая плоды и листья, потому что может очень долго питаться и кашицей из бананов. Каждый вечер, сразу же после захода солнца, зверек принимался тщательно расчесывать свою шерстку передними нижними зубами, вначале вылизав всю шкурку длинным шершавым язычком. Покончив с туалетом, он начинал куда-нибудь карабкаться с тоненькими хныкающими причитаниями и гортанными криками.

Однажды Деле примчался в величайшем возбуждении и в самый неподходящий момент. Я только что всадил острый скальпель в свой собственный большой палец и метался, ругая себя на чем свет стоит, а тут еще йод куда-то запропастился. Вдруг показалась физиономия Деле. Он, как назло, принялся самым идиотским образом утверждать, что видел двух спавших на дереве папайи галаго (это название весь наш местный персонал перенял, разумеется, у нас).

Я был убежден, что это просто очередная попытка Деле отдалить неумолимо приближающийся день, когда я отыщу какой-нибудь предлог, чтобы избавить себя от лицезрения его нахальной физиономии. Во- первых, галаго никогда не спят там, где их можно увидеть, во-вторых, деревья папайи не растут в девственных лесах, и, наконец, даже если бы они здесь и росли, то двум гапаго не хватило бы места на одном дереве.

Но Деле так упорно стоял на своем, что, когда я наконец перевязал палец и ко мне частично вернулось самооблада­ние, я всерьез собрался идти на разведку. Должен признать­ся, однако, что поход пришлось отложить из-за чаепития — церемонии, от которой меня не в силах отвлечь целые армии спящих где бы то ни было галаго. После чая к нам явился один «комедиант» с каким-то заурядным зверьком, за кото­рого он заломил несусветную цену, а к тому времени, как я отсмеялся над нелепым предложением (зверька он все равно оставил возле кухни, и притом совершенно безвозмездно), миновало еще полчаса. Пока все это происходило, Деле слонялся вокруг, угрожающе косясь на меня — эту его при­вычку я не любил больше всего. Наконец, отчасти против собственной воли, я взял ружье и вышел из лагеря.

Деле пробирался вперед по тропе, которую заблаговре­менно отметил согнутыми и заломанными деревцами. Через полчаса мы неожиданно вышли на маленькую прогалину на краю высокого обрывистого берега над тихой рекой, о существовании которой я и не подозревал. К моему удивле­нию, там стояло одинокое дерево папайи. Растение смахива­ет на громадную капусту на длинном стволе. Это культурное растение, точнее, оно встречается только там, где живут или жили раньше люди, и дает всем известные похожие на дыню плоды. Должно быть, тут когда-то был маленький поселок, а потом люди переселились выше по реке.

Дерево немного сбило меня с толку, но не успели мы подойти к нему, как Деле объявил, что видит лемуров. Он попытался показать их и мне. Около десяти минут я никак не мог их разглядеть, хотя крона дерева была не больше розового куста. Наконец, выбившись из сил, я решил сделать вид, что наконец-то вижу их, и просто-напросто разрядить ружье в крону дерева. Я отошел подальше, чтобы дробь разлетелась пошире, и выпалил в белый свет.

Маленький галаго, как молния, вылетел из кроны дерева, проплыл над моей головой и опустился в невысоких дерев­цах у опушки леса. Потом он помчался галопом, точь-в-точь как лошадь, прямо по деревьям. Я в жизни ничего подобного не видел. Не было никаких прыжков с ветки на ветку, за которыми следовал бы короткий забег вверх и новый прыжок. Это был ровный стремительный карьер по прямой,