Похоже, что чувства людей вызывали у Тифона как недоумение, так и боль.

Тифон прощупывал оставшиеся умы, хранилища памяти, души всех живых тварей, задавая вопросы, от которых сразу наступало безумие. Способность видеть означала муку. Способность помнить означала новый вид забывания.

Тифон же попросту удовлетворял любопытство. Даже по истечении триллионов лет он так и не нашел рецепта для космоса. Он удвоил усилия — и породил предпосылки собственной неудачи. Вынужденная, наспех созданная парадигма Хаоса — плохо продуманная, небрежно сбитая вместе, — терпела поражение всюду, если не считать непосредственно мембрану изменений, многомерный фронт, которым Тифон глодал и абсорбировал старый космос.

Одной только Ишанаксаде — как и предвидел ее отец с самого начала, еще в эпоху своего пребывания среди шенян — было позволено все это помнить.

Джинни подумала, что это смахивает на гигантский цветок. Возвышаясь над головой девушки, он рос из треснувшей, вздутой мостовой в тени свисающих, предательских останков сердца города, которые дыбились исполинскими рождественскими елками, плесневелыми после схлынувшего потопа, образуя настоящий бурелом, неся на себе следы былых украшений. Впрочем, украшения эти казались шире любого города Земли. И, разумеется, никакого света.

Энергия давно покинула эти руины.

Цветок — или, может статься, гриб? — нахально демонстрировал своеобразную, жутковатую независимость в самом сердце архитектурных отбросов. Джинни обошла его кругом: в месиве чрезмерно вытянутых рук, ног и торсов иногда проглядывали какие-то шишки, напоминавшие головы. Анатомические куски, из которых был образован стебель цветка, время от времени подрагивали, а головы приподнимали веки, но не из желания что-то увидеть — глаза были пусты, мертвы, — а ради выражения крайнего дискомфорта.

Нет, это не путепроходцы — они ничем не напоминали Тиадбу. Скорее, они походили на саму Джинни. На ее современников. Более того, грибообразные цветки в изобилии росли под сенью подвешенных руин.

Некая вещь преднамеренно занималась сбором людей — тех, кто на свое злосчастье выжил и оказался доставленным сюда вместе с поперечным срезом конца времени.

Вот почему, когда она покинула склад, старые части города выглядели обезлюдевшими. Оказывается, провели генеральную уборку, зачистку. И что-то — возможно, те слуги, которые сновали по колеям, — свезли всех в это место, где соорудили нечто вроде предостерегающих знаков.

Пугала.

Джинни передернуло, но в душе шевельнулось странное чувство надежды на лучший исход. Как ни крути, а пугала выставляют в тех случаях, когда боятся, что кто-то придет и отнимет нечто эдакое.

В высоченном черенке гриба Джинни попыталась отыскать знакомые лица, кого-то из тех, кого она знала: друзей, ведьм…

Мириам Санглосс.

Конан Бидвелл.

Нет, тщетно. Впрочем, их так много. Что если тех, с кем она вступала в контакт, приберегли для особо мучительных издевательств?

— Ненавижу, — сквозь зубы выдавила Джинни. Глаза ее сузились в щелки- бойницы, в груди нарастал гнев на любого, кто услышал бы. — Не боюсь я тебя! Я ТЕБЯ НЕНАВИЖУ!

Щиколотку задело что-то бархатистое, и Джинни с воплем отскочила в сторону. Набравшись храбрости, девушка немножко опустила руки, которыми силилась прикрыть голову, огляделась и увидела маленькую тень… Вот она, движется низким, опасливым скольжением.

В абрисе тени на фоне единообразной мглы проявились яркие и темные пятна.

От тени исходило мягкое урчание.

Глаза Джинни наполнились влагой, и слезы потекли по щекам, солеными капельками просачиваясь в уголки губ. Она пригнулась, ладонью подхватила пятнистую тень, прижала мохнатую голову к правой щеке и разрыдалась.

Это он — Минимус! Живой и здоровый! В полном комплекте. На шестипалых лапках подрагивали крошечные пальчики. Кот урчал, когтил свитер, лез целоваться, бесился — и наконец, свернулся калачиком у нее на руках.

— Как?! — только и смогла выдохнуть Джинни в промежутках между детскими всхлипами. Кто знает, вышли или не вышли эти звуки за пределы ее защитного пузыря, достигли ли ушей цветочных грибов из человеческих тел, но на миг девушке почудилось, будто фундамент треклятого Фальш-Города — дрогнул.

Что-то новое появилось и заявило свои права. Грядут перемены.

Минимус дернулся, вытянул шейку, осматривая грунт и местность вокруг, а затем требовательно мяукнул.

Девушку окружила стая кошек.

Да что там стая — их были сотни.

Тысячи!

Джинни не испытывала ни малейшего страха.

— Так вы что, охотитесь? — ласково спросила она, испытывая странное чувство неразрывной связи между человеком и котом. — Чем вы тут питаетесь?

Минимус одарил ее неторопливым, мудрым подмигиванием, с видимым усилием пожевал губами и, мягко пришепетывая, произнес:

— Мы сминфеи, припоминаешь? Мы — мышиные боги и властители всех, кто грызет и подтачивает.

Кошки кружили серым, мохнатым хороводом.

Из всего виденного или пережитого — из всего невозможного! — это зрелище раскололо зеркало, выбило пробку. Джинни моргнула, на миг зажмурилась — от души, до боли в глазах — и принялась грызть ногти.

Реальный мир только что завершил затянувшийся процесс умирания.

Тиадба то погружалась, то вновь выплывала из сна древней истории. Она смежила веки и в который раз попыталась вообразить слова, напечатанные в найденных книгах. Ее вновь вернуло к последнему утешению — к еще помнившимся минутам с Джебрасси, к буквожукам, к трясоткани… к тому, как они сообща складывали фразы, комбинировали, стряхивали ненужное…

Этой женщине не позволили забыть то время, когда она любила. Не позволили оставить за спиной надежду на саму память.