числе и времени, которое некогда обладало определенным, стародавним смыслом. Здесь царствует его собственное время — он до сих пор откладывает в себе воспоминания…
Разве не этим способом дается определение понятию времени?
Он шел и насвистывай, но решил, что размышления практически бесполезны. Легко быть смиренным, когда тайна грозится раздавить тебя за любым поворотом.
— Я — то, что я есть, — бормотал он. — Я мыслю, следовательно, существую. Я помню, следовательно, существую. Я сам выбрал себе имя, следовательно, существую. Есть хочется, следовательно, я существую. Я беспокоюсь за друзей, следовательно, существую. Хочется увидеть, чем все это закончится, следовательно, я существую. Желаю продолжить путь и завершить свою историю — сделать больше воспоминаний — их никогда не бывает достаточно — следовательно, я существую…
Откуда-то издалека донесся страшный звук — не вполне человеческий. Загробные стенания, до такой степени исполненные отчаянья и пытки, что боль как будто сыпалась сверху мелким дождиком.
— Джинни, — прошептал он и нервно облизнул губы, боясь, что на них лопнет кожа.
Что-то ткнулось ему под коленку — то ли усы, то ли щупальца. Вообразив гигантскую уховертку, он подскочил на месте, глянул под ноги… и чуть не выронил сум-бегунок.
Об икры терлась кошка: изогнула спину, посмотрела вверх — и раскрыла пасть, словно хотела издать какой-то звук. Но и кошка оказалась беззвучной. Ему пришло в голову, что он где-то видел ее — его — этого кота… Неожиданно Джек узнал в нем одного из обитателей бидвелловского склада, и отчего-то ни капельки не удивился, не задался вопросом, чем тут занимается сей мурлыка. Само присутствие Джека в этом месте побивало рекорды невероятности. Он присел, погладил мягкий мех кошачьей головы, игриво потеребил бархатистые ушки, и сразу ощутил прилив сил, ощущение комфорта, уюта, нормальности, веры в себя. Кошки на такие вещи мастера. Простое признание того, что кошка тебя принимает, несет в себе ценный заряд, несмотря на кошачью отчужденность и снисходительность к людям, — а может, именно из-за этого.
— Что ж, — сказал Джек, — наверное, не следует пыжиться изо всех сил и стараться все склеить обратно в одиночку. Похоже, и ты, приятель, внесешь свою посильную лепту.
Кот призадумался на секунду, проурчал согласие, затем легонько куснул за палец, отбежал на несколько ярдов и выжидающе присел на задние лапы. Джек проконсультировался с сум-бегунком, приподняв камень над макушкой.
Кот побежал вперед.
Мнения котофея и камня совпали. И тот и другой настаивали на одном и том же направлении.
ГЛАВА 110
Натараджа тревожила Даниэля. Откуда он помнил это название? Бидвелл ничего такого не говорил. И Главк. Или Джек с Джинни.
Вместе с тем он видел город с необычной ясностью, словно сам был свидетелем его кончины, наблюдал проницательным взглядом, соединенным некой связью с глубоко запрятанным, изощренным умом.
С точки зрения Даниэля, компоновка Фальш-Города выглядела на удивление знакомой, разве что, если можно так выразиться, прикрыта узором страшного поражения.
Он полез на бывшую навесную стену, ныне покосившуюся под углом порядка тридцати градусов относительно прочего мусора: тысячи акров, пронзенные трещинами, рваными дырами, широкими расселинами и разрывами. Сферы и растянутые, скрученные эллипсоиды, гнутые цилиндры и вздувшиеся плоскости липли друг к другу, связанные тысячами серебристых дорожек или транспортных рельсов, причем некоторые до сих пор поддерживали что-то вроде мобильных строений. Когда Натараджа была еще жива, когда все работало в гармонии, каким, наверное, чудом был этот город…
Разумеется, чудом. Он отчетливо это видел: картинка была ясной и резкой. В конечном итоге получается, что его приход в Натараджу — впечатляющее достижение…
Он попытался (при участии любознательной частички, оставшейся от Фреда) вообразить себе умопомрачительную мощь, которая с легкостью низвергла правила реальности, верша невероятное, невозможное с творениями человечества, основанными на инженерных принципах, на силе тяжести, на фундаментальных балансах вещества и энергии. Слишком уж напрягаться не пришлось: образы выскакивали в голове пузырями — ярче любых недавних воспоминаний. Город умер подобно зверю, на которого набросились хищники, бьющие лапой наотмашь, вспарывающие сокровенное нутро в облаке кровяных сгустков и ошметков плоти, а затем — коллапс, проседание и хлюпанье по краям… слизняк под исполинским башмаком…
Дыра размером с гору столбом впускала через купол серый свет. Он двигался по своей воле, касаясь громадных куч мусора, сливался с другими бродячими столбами и колоннами, прорезавшими тонкие экраны мерцающего сумрака, который сочился сквозь огромные раны, и прорехи в полопавшейся внешней оболочке. Угол падения и интенсивность их унылого блеска никогда не повторялись.
Ум Даниэля — вернее, то, что от него осталось, — аккуратно расслоился на толстые, подвижные уровни, горячие и холодные. Из глубин, чуть ли не заскорузлых от древности, всплывали образы, готовые помочь в реконструкции того, что никогда не доводилось переживать на деле.
— У меня не бывает сновидений. Ни про этот город, ни про какой-либо еще.
Однако воспоминания о множестве исторических городов упорно лезли в голову — но в чем именно заключалась их связь, он сказать не мог. Города, павшие после осады, сожженные до основания, превращенные в руины… Сера и соль, пожарище — вся земля, не засевается и не произращает она… Двигаясь от фатума к фатуму, из одной жизни в другую, из одного тела в другое, он, вероятно, был свидетелем всех этих вещей — можно ли отрицать такую возможность?
А что же конец этого места? Как насчет гибели Натараджи? Текущие обстоятельства не несли в себе никакого смысла.
И все же он знал. Чувствовал нутром. Натараджа была величайшим городом своей эпохи, превосходила даже Кальпу… А это название откуда всплыло?
— Так ответь же, кто я такой?! — крикнул Даниэль, карабкаясь по наклонной стене. — Я не вижу снов. Никогда. В моих сновидениях только мрак.
Хаос прокатился по Земле многомерной волной, взял в осаду последние анклавы человечества: сверху, снизу, со всех сторон, обрезая не только линии судьбы, но и перекрывая доступ в пространстве и времени. Так Хаос осуществлял трансформации, забирал себе полный контроль — и низводил свои завоевания к мешанине лжи и сумятицы, насквозь прожигая каузальные пряди.
А затем, словно утомившись — или не имея никакого понятия, что делать с приобретенными вотчинами, — он откатывался назад, сосредотачивая усилия на зондирующей фронтальной волне, на мембране, которая-то и реализовывала вторжения, и обрывала пряди… на которую Даниэль уже столько раз наталкивался.
После себя Хаос оставил лишь скорлупу: город, опаленный — но не огнем, уничтоженный — но не средствами физического разрушения. Город был обжарен до хруста утраченной историей, проеден насквозь парадоксом.
Жители города пострадали более всего. Сооружения, что некогда поддерживали их комфорт и безопасность, пытались самостоятельно починить себя или, по крайней мере, сохранить некое подобие целостности в отдельных, еще не обрушившихся частях, однако их наказывали вновь и вновь — строения умирали, гнили и воскрешались чудовищными новыми путями — и наконец город сдался.
Жертва прикосновения Хаоса.
Даниэль выбрался на массивный гребень. Боль и изнеможение, от которых страдало его тело, не
