— Джек, вы первый.
Юноша спиной чувствовал взгляды. Он передернул плечами и шагнул внутрь.
Бидвелл закрыл дверь, а Главк пробормотал:
—
В длинной поперечной комнате с высокими потолками было бы совсем темно, кабы не красно-бурый луч света, пробивавшийся сквозь крохотное оконце слева, над головой Джека, вырисовывая на противоположной стене бледный квадрат. В целом помещение было узким, пустым; деревянный пол стал серым от древности.
Прищурившись, Джек различил три двери напротив. Постепенно глаза адаптировались к сумраку. Снаружи по-прежнему доносился шум, будто потихоньку обрушивалось небо, однако здесь звук казался приглушенным, менее важным.
Юноша пересек комнату, встал слева от двери и задумчиво посмотрел вверх, примечая, как под прямыми углами сходятся высокие стены и потолочные балки. В обычной ситуации он бы ухватил и повис на мировых линиях как Тарзан на лианах, прижимая их к груди целой охапкой. Однако сейчас все возможные пути были обрезаны, вернее сказать, ограничены единственным — ортогональным — выбором:
Он достиг нулевой точки. Нулевого момента истины.
Джек сделал шаг, удаляясь от безопасности, надежности левого угла комнаты. От этой мысли его разобрал горький смех, однако юноша тут же умолк, почти перестал дышать. Эта промежуточная комната — тамбур, предбанник судьбы — была пуста, однако он чувствовал, что находится здесь не один. Что-то поджидало, пока он делает свой выбор. Оно затаилось, с бесконечным терпением отсчитывая удары его сердца… и все же…
— Чего ты от меня хочешь? — прошептал Джек.
Тем не менее — только два возможных фатума. Не вполне ответ, к тому же бессмысленный. То, чего ждал каждый из них, казалось обособленным, его не получалось сложить вместе.
Джек нашел в себе силы сделать еще два необходимых шага и очутился перед своей дверью. Ручка покрыта коростой ярь-медянки. Он вставил ключ. Старый механизм — трудно провернуть. Джек покрепче сжал головку ключа, поднажал, включив плечо и корпус — и после нескольких попыток что-то поддалось — заскрипела древняя бронза, и дверь приоткрылась.
Какое странное чувство: знать, что ты первый, после стольких десятилетий…
Сейчас он едва различал наружный шум мертвого или умирающего города, мог вообразить — и поверить, — что находится где-то на круизном лайнере, плывущем в далеком, мягком океане… из чьей-то каюты доносится пение радио, настроенного на волну малоизвестной станции — здесь он даже улыбнулся — КRАК, Рагнарок АМ.
Нахлынула отрешенность… страхи, угрызения совести, нерешительность, беспокойство — все это смахнуло прочь, остался лишь он, Джереми Ромер. Здесь не надо делать вид, будто тебя зовут Джек. Только Джереми — имя, которым наделила матушка.
За только что открытой дверью обнаружилась узкая и длинная комната с высокими стенами. Похоже, эту часть склада Бидвелл поделил на три одинаковых прямоугольника. В дальнем конце, чуть ли не под потолком — очередное крохотное оконце, бросающее странный свет. Странный оттого, что здесь он противоречил углу, под которым падал свет в предбаннике.
Джек приблизился к незатейливому белому стулу, небрежно окрашенному толстым слоем, что было ясно по глубине трещин. Он повернулся, взглянул на потолок и медленно сел.
Сложил руки на груди.
Скептически вздернул брови.
Спустя несколько минут накатила зевота, которая ватой заложила уши, поэтому он не услышал начало чьего-то вопроса, что прозвучал глубоко в голове:
—
Джереми вздрогнул, решив, что заснул. В комнате по-прежнему никого, дверь надежно закрыта.
Он дернулся — на сей раз от прикосновения чьих-то пальцев: словно погладили по руке, — поерзал на стуле, устроился поплотнее, чувствуя, что
Отец Джереми сидел за рулем. Они покидали Милуоки в поисках нового места для жизни — через полгода после смерти матери, через три месяца после короткого и, как выяснилось, последнего ангажемента в третьесортной комедийной труппе — через месяц после того, как Джереми сломал ногу, пытаясь жонглировать на уницикле.
Было ему двенадцать.
— Ты когда-нибудь слышал про Бледного Попечителя? — спросил отец.
— Это что, рок-группа?
— Нет.
За окном мелькал невыразительный пейзаж: пустая равнина с низкими бурыми городишками, коричневато-розовые закаты, полуденное небо с грозовыми тучами, а в промежутках между бурями — вялые облака, как стадо овец, пасущихся на голубых лугах.
Заболела правая лодыжка. Один-одинешенек, сидя в пустой комнате, Джек нагнулся почесать ноющее место.
Бидвелл открыл дверь во второй раз, и Джинни пересекла порог. Если старик что-то и сказал, она не услышала. Узкая комната впереди — можно сказать, коридор — шла поперек склада. Воздух был спертым, тянуло холодом. Она бросила взгляд на левую дверь — комнату Джека. Что бы в ней ни происходило, оттуда не доносилось ни звука.
Позади девушки скрипнула закрываемая дверь. Сделав короткий вдох, чуть ли не икнув, Джинни медленно прошла вправо, вставила ключ, повернула, взялась за ручку, но, перед тем как открыть створку, замерла. Странно, что она без возражений согласилась на такую роль.
Внутрь этой комнаты не ступала нога человека на протяжении столетия. То, что ждало там, принадлежало только ей.
Низкий, гулкий шум разрушения продолжал перемалывать время снаружи. Не только время, но и саму Землю — словно зернышко под мельничным жерновом, — однако Джинни было все равно. «В этой комнате, — подумала она, — все скоро кончится». Как ей было известно, кошмар, с которым столкнулась
Эти слова — или впечатления, коль скоро они не были облечены в слова, просто ощущались глубоко внутри, — заставили Джинни разозлиться. На Бидвелла. На Джека с Даниэлем. Никто из них не вписывался в ту жизнь, о которой она мечтала. Ей захотелось прочь. Убежать. Прыгнуть между мировыми линиями, перерезать их — пусть себе плывут излохмаченными обрывками.
Но вместо того чтобы повернуться и кинуться назад, она вновь взялась за дверную ручку, нажала —
