– Но пускай не входит сюда, – заволновалась графиня. – Я не хочу, чтобы даже кастраты видели меня без парика...

Дверь с грохотом разлетелась. Раздались тяжелые шаги, и чьи-то руки бесцеремонно распахнули занавес алькова.

– Ты узнаешь меня, Пьеро? – раздался голос.

– Ай! – пискнула графиня, натянув на голову одеяло.

Два коменданта Парижа смотрели один на другого: один должен уйти, а Мале должен заступить на его место.

В окнах спальни уже забрезжил рассвет.

– Нет, – сказал Гюллен, – я тебя не знаю.

– Неужели не помнишь меня, «черного мушкетера»?

– Мале! – выкрикнул Гюллен. – Неужели ты, Мале?

– Да, это я.

– Но что привело тебя сюда... в такую рань?

– Вставай. Сейчас все узнаешь.

– Что такое? – побледнел Гюллен.

– Ты больше не комендант Парижа. Правительство назначило на этот пост меня... Поднимайся! И будь любезен отдать мне шпагу, а заодно выложи и печать штаба Первой дивизии.

Гюллен сел на роскошной постели.

– Я, кажется, служил исправно, – начал бормотать он. – Но если... Впрочем, я привык повиноваться... И если ты говоришь, что надо... Я ни в чем не виноват. Ты сам знаешь, моя верность императору никогда не вызывала подозрений. Нет ли ошибки?

Мале резким громовым голосом оборвал его:

– Хватит блудить словами о верности! Твой император убит в России... Вот тебе и указ сената, подтверждающий мои слова. Если хочешь, я прочту его вслух, а ты пока одевайся...

Мале прочел указ, Гюллен накинул халат. Руки его тряслись, и тут на помощь своему мужу пришла графиня Гюллен.

– А где же приказ? – выглянула она из-под одеяла. – Мой друг, у этого генерала, если он принимает у тебя пост, обязательно должен быть на руках и приказ военного министра графа Дежана... Скажи, чтобы он показал его тебе!

– Да, да, да! – ухватился за эту мысль Гюллен. – Как это я не подумал сразу? Потрудись, Мале, прежде показать мне бумагу от самого Дежана... почему я должен верить словам?

Мале почти с отвращением ответил ему:

– Напрасно не веришь мне, Гюллен. Ну, давай, пройдем в кабинет, и я покажу тебе приказ... от самого Дежана!

Гюллен провел своего преемника в кабинет.

– Посмотрим... посмотрим, – жалко бубнил он.

Когда же обернулся, прямо в лицо ему смотрело дуло громадного пистолета, направленного точно – в рот!

– Опомнись, – прошептал Гюллен, и, опрокидывая мебель, он начал отступать в глубину комнаты. – Пожалей меня, Мале...

– А ведь ты, Пьеро, был якобинцем, – сказал Мале и выстрелил. – Так вот тебе... как и хотел ты... от Дежана!

Жестоко раненный в челюсть, Гюллен свалился на ковер. Полуголая графиня, забыв о приличии, рванулась в кабинет. Мале пропустил ее и, подумав, дважды повернул ключ в замке дверей.

Теперь генерал Гюллен был не опасен.

Гораздо позднее Савари вспоминал, что «планы Мале осуществлялись безукоризненно, ни один из батальонов Парижа не оказал сопротивления». Французам, особенно солдатам, была уже безразлична судьба Наполеона – великого из великих.

– Ну и черт с ним! – здраво рассуждали они. – Хоть развяжемся с этой войной да разойдемся все по своим домам...

На улицах слышались возбужденные голоса:

– Наша армия в России погибла полностью! Конечно, в «Мониторе» об этом писать не станут. Это надо соображать самому. Разве не знаете, что Кутузов уже вошел в Варшаву?..

Между тем генерал Дузе, недоумевающий, все еще изучал врученные ему приказы. Советовался с подчиненными:

– Я вижу ряды когорты из окон своего штаба. Да, вот они. Вот и приказы. Но кто мне объяснит, что все это значит?

По словам герцога Ровиго, «Дузе совсем потерял голову и, боясь ответственности, решил покориться» обстоятельствам. Но ему не хотелось подвергать аресту капитана Лаборда:

– Давно причислен к моему штабу! Такой милый, такой услужливый офицер... он ведь может обидеться.

Милый и услужливый офицер (об этом Дузе не ведал) был главным шпионом архитайной полиции Наполеона, которая возвышалась даже над министерством полиции, следила даже за Демаре, даже за Паскье и даже за этим старым дураком – Дузе...

Мале был прав в своих подозрениях: именно капитан Лаборд составлял секретные досье на врагов бонапартистского режима, и сам Мале был хорошо известен Лаборду как «предмет специального наблюдения за его опасным для государства умом...».

Сейчас капитан Лаборд стоял над душою генерала Дузе и несколько свысока внушал ему с приятной улыбочкой:

– Читайте, читайте. Интересно, что там пишут. Кажется, тут что-то и обо мне. Любопытно знать – что?

Улица Святых Отцов; время – начало седьмого часа...

Герцог Ровиго (Савари) почивал на роскошной постели, когда услышал крики людей. В сознании министра, затуманенном усталым сном, почему-то возникло бредовое представление о пожаре. В двери спальни уже дубасили чем-то тяжелым.

– Я слышу, все понял... спасайте архивы! Сейчас отопру...

Он выпутался из одеяла, и в тот же момент между дверных досок вклинились плоские приклады ружей.

В потемках спальни министр метался, то хватая впопыхах одежду, то нашаривая под подушкой заряженный пистолет.

– Я все понял! – кричал он, еще ничего не понимая. – Я же сказал – выносите архивы, спасайте дела... Ключи у меня!

Дверь вдребезги разлетелась, хлынул яркий свет, и на пороге спальни собственной персоной предстал генерал Лагори.

– Ну и ну! – сказал он, почесав за ухом. – Я брал твой будуар, словно испанскую крепость... Признайся, Савари, по чести: ведь ты небось здорово удивлен?

Из мемуаров герцога Ровиго: «Лагори был моим боевым товарищем в нескольких походах во время революции, и, несмотря на разницу наших политических убеждений, мы дружили...» Но сейчас от дружбы ничего не осталось. При виде Лагори герцог Ровиго обмяк всем телом и вяло опустился на постель.

– Ты думаешь, я только удивлен? – спросил он.

Лагори, стоя среди солдат когорты, весело улыбался.

– А я пришел к тебе, Савари, не просто так. По делу...

– Догадываюсь. Иначе бы не ломал двери!

– Ведь я пришел с одной радостной новостью.

– Какой же?

– Да ты арестован мною. Надеюсь, ты рад?