орудия фугасными снарядами, а лишь «болванками» по танкам противника. Вроде все было ясно, и танкисты этот порядок должны были соблюдать и выполнять, но, как говорит пословица, «в семье не без урода». Один из танков произвел один-единственный выстрел, снаряд попал в дерево и скосил тех, кто был рядом. Был убит санинструктор нашей роты старший сержант Сафронов, ветеран батальона. Было ему 43–45 лет, и все мы его уважали, веселый, смелый «дядька», он всегда оказывал помощь раненым воинам в бою и пользовался большим уважением в роте. Я с ним находился в хороших, товарищеских отношениях, и когда рядом не было бойцов, он редко обращался ко мне по воинскому званию, обычно по имени. Зачем он пошел вместе с передовой цепью? Видимо, оказывать помощь непосредственно на поле боя.

Как мне потом рассказали очевидцы, обе роты прошли лес и окопались в поле перед ним, среди брошенных хозяевами хат. Место для обороны было удачное. Фрицы – и пехота, и танки – скрылись и роту не беспокоили, наши танки тоже ушли.

На следующий день под вечер разразилась гроза, дождь лил как из ведра. Рота выставила наблюдателей, и солдаты укрылись в своих окопчиках, прикрыв их плащ-накидками. Ночь была темная- темная, ничего не было видно даже вблизи. И в эту погоду, ночью, немцы молча атаковали батальон. Для немцев это было несвойственно, ночные атаки, да еще в непогоду, они предпринимали редко. Судя по всему, занимаемая батальоном позиция имела значение и для фрицев. Во вспышках молний наши наблюдатели заметили немцев и открыли огонь, но слишком поздно, немцы уже подошли к окопам и ворвались на позиции батальона. Бойцы не могли оказать должного сопротивления – выскакивали из окопов и бежали в тыл, вместе с ними бежали и немцы. Все перемешалось, в темноте «кто есть кто» было видно, только когда сверкала молния. Бойцы батальона (две роты по 20–30 человек каждая) в этом «кроссе» достигли прежних рубежей, откуда началось наше наступление, и там остановились. Немцы дальше не пошли, окопавшись почти на опушке леса. С наступлением рассвета и прекращением грозы наша рота привела себя в порядок, подсчитала потери. Они были, но, к удивлению, незначительные.

От командира бригады пришло распоряжение восстановить положение и выйти на тот рубеж, с которого убежали. В помощь батальону подошла батарея «катюш» (четыре установки). После страшного ливня бойцы днем смогли обсушиться и подготовиться к наступлению. Комбат приказал направить на передовую, в роты, всех из тылов батальона. Как он выразился, «всех направить, кроме Бессонова». Для проверки выполнения приказа прибыл заместитель комбата старший лейтенант Бурков. Тем из тыловиков, у кого не было оружия, его выдали, и человек 25–30 отправили на пополнение рот батальона.

Я имел возможность осмотреть установки «катюш», их снаряжение для пуска и наводку. Как я уже писал, с наводкой у них было слабовато, два раза я видел, как они «шарахнули» по своим, а не по противнику. Один раз, у села Доброполье, «катюши» обрушили свой удар и на мой взвод. Это было страшное оружие. Если я не ошибаюсь, то на каждой машине (установке) было 16 снарядов (1,8 метра длиной), в батарее 48, и все они вылетают в одно мгновение. Звук от их пуска громкий.

Во второй половине дня «катюши» произвели пуск по немцам, и после разрыва снарядов батальон перешел в атаку и быстро овладел теми окопами, которые оставил вечером, во время грозы. Как мне говорили участники этого боя, залп «катюш» уничтожил почти всех немцев. Сопротивления с их стороны уже не было – сопротивляться было просто некому. Положение было восстановлено. Вот так.

После нескольких дней боев немцы успокоились и перешли к обороне. В середине сентября (15-17-го числа) мы передали участок боевых действий частям общевойсковой армии. Нас вывели с передовой, и бригада заняла рубеж во втором эшелоне 1-го Украинского фронта для укомплектования личным составом и боевой техникой, вооружением и снаряжением. За время боевых действий, которые продолжались около двух месяцев, мы прошли с боями около 600 км, освободили много населенных пунктов, в том числе города Львов, Бобрка, Золочев, Перемышляны и другие. За Львовско-Сандомирскую операцию, главным образом за освобождение Львова, нашему 6-му Гвардейскому мехкорпусу было присвоено почетное наименование Львовского, а наша 49-я мехбригада была награждена орденом Богдана Хмельницкого. Так закончилась для нас Львовско-Сандомирская операция.

За Львовско-Сандомирскую операцию я и Цикановский были награждены орденами Красной Звезды. Если бы Козиенко проявил инициативу и доложил своевременно о боях батальона, пусть даже только полуроты, во Львове, не исключено, что мы все получили бы более высокие награды, но что было, то было. Я и сам виноват, что не проявил настойчивости и не прошел в центр города.

Батальон, точнее, то, что от него осталось, разместился в хатах села Венгерце Паненске, покинутого местными жителями. У окраины села мы похоронили погибших на Сандомирском плацдарме командира взвода лейтенанта Савина и рядового бойца, на их могилах были поставлены памятники, изготовленные умельцами батальона. Пользуясь затишьем, мы подстриглись у ротных умельцев, помылись в походной бане (и летом, и зимой ею служила брезентовая палатка), заменили белье, прожарили в бочках обмундирование, написали письма родным. Пока устраивались, в роту из госпиталей вернулись лейтенанты Петр Шакуло и Александр Гущенков, а вместо убывшего в госпиталь Гаврилова на должность комвзвода прибыл старший лейтенант Григорий Вьюнов. Насколько я помню, он был из политработников и строевыми подразделениями никогда не командовал. Мы особого любопытства не проявляли, и он тоже старался этого вопроса не касаться. Главное, он был хорошим товарищем, спокойным, веселым, с мягким характером. По возрасту ему было лет 30, и он был полноват для командира взвода, хотя у нас, со временем, похудел. В роту также прибыл новый санинструктор, сержант по званию. Фамилию его я не помню, да, видимо, я ее и не знал – все звали его Братское Сердце, из-за присказки, с которой он ко многим обращался. Лет ему было около сорока, может, несколько больше. Веселый, душевный человек, он как-то незаметно вписался в коллектив нашей роты.

Личный состав роты располагался по хатам, спали на нарах, на соломе, покрытой плащ-накидками. Главное, была крыша над головой, печка, и хотя было тесновато, но это не беда. Командир роты Чернышов жил отдельно от нас, командиров взводов, а мы располагались все вместе, и с нами жил старшина роты Братченко. Спали мы на кроватях по два человека, тоже на соломе. В хате было тепло, и на ночь, как правило, мы раздевались до белья. Днем занимались с личным составом, а вечером коротали время каждый по-своему. Лампа у нас была из гильзы от снаряда 45-мм пушки, заправленная бензином с солью. Иногда мы играли в карты, читали газеты, писали письма или ходили «в гости» в другую роту. Часто по вечерам мы беседовали с бойцами взвода. Обычно рассказывали о себе, о своих родных, иногда солдаты обращались с какими-то просьбами или пожеланиями. Если что-то зависело от старшины роты (в роте он главный хозяйственник), мы ставили его в известность. Ох и не любил Братченко такое в свой адрес, но все исправлялось быстро. Солдатам такие посиделки нравились, они чувствовали заботу о них и знали, что я не дам их в обиду.

Седьмого ноября 1944 года в честь 27-й годовщины Великой Октябрьской социалистической революции командир батальона организовал застолье в одной из хат села для всех офицеров батальона. Солдатам тоже был приготовлен праздничный обед, но без спиртного. Нам почему-то не выдавали «наркомовские» 100 граммов водки, но мы нашли выход из этого положения – стали гнать самогон. У нас в роте этим заведовал санинструктор Братское Сердце. Самогоноварение командованием преследовалось, но оно процветало повсеместно. Самогон из свеклы хотя был крепким (даже горел), но очень вонючим. Наша технология по производству самогона, видимо, была несовершенна.

Командир батальона майор Козиенко периодически обходил роты и уничтожал найденные аппараты, но их снова собирали и продолжали варить. С занятий придешь, «дернешь» полкружки самогона, и становится хорошо, пшенная каша лучше проходит. Почему-то нас кормили одним пшеном, суп пшенный, каша пшенная... На полях лежала в буртах картошка польских хозяев, но ее запрещалось брать – население было из фронтовой зоны выселено, но некоторые семьи умудрились остаться, а другие наведывались каждую неделю, а то и каждый день. Втихаря, правда, мы эту картошку ели, хотя и не каждый день. Боялись, что если нас поймают, то могут наказать за мародерство, но все обошлось.

Самогоном мы не увлекались, пили, но держали себя в норме, не перебарщивали. У меня организм с трудом выдерживал этот напиток, и мои товарищи даже смеялись надо мной по этому поводу. А вот Александр Гущенков очень любил выпить, хлебом его не корми, но выпить дай. За это ему попадало иногда от комбата.

У Козиенко ординарцем был старый хрыч, который все разнюхивал, рассматривал и потом докладывал командиру батальона. Мы обычно гнали его от нашей хаты, но каким-то образом он все равно все знал. Сам