убраны в косы, которые на затылке перевиты черными ленточками.

– Капралов я до руки своей жалую, – прокричала Анна Иоанновна, довольная зрелищем. – А рядовых пивом и водкою трактую…

После «трактования» водкой стали кадеты на лошадях вольтижировать, а иные перед царицей танцевали и музицировали. Елизавета Петровна вдыхала воздух осенний – глубоко и жаднуще: все ей было занятно и хотелось девке самой плясать с кадетами на мокрой траве, но она царственной тетеньки боялась.

– Когда кончат? – ныла принцесса Анна Леопольдовна. – И опять дождик идет… домой хочу… снова не выспалась!

Издалека пялились на царицу слуги – крепостные кадетов, а с ними была громадная орава собак разных мастей. К императрице подвели стройного юношу, который начал ее стихами ублажать:

Да. Близился новый для России год – год 1738-й, и Анна семь лет уже отцарствовала, а кадеты из детей превратились в юношей.

Кадет, волнуясь, сбился и замолк пристыженно.

– Ну! – рявкнула Анна. – Чти дале мне, что помнишь.

– Забы-ы-ыл.

– А прозвище-то свое фамильное не забыл еще?

– Сумароков я Александр… по отцу Петров буду.

Анна Иоанновна загнала стихослагателя в строй. Сумароков? Да еще сын Петра? Вот язва нечистая… Напомнил он ей год 1730-й, гонца из Москвы Петьку Сумарокова и кондиции те проклятые.

Она повернулась к генералам, хмурая:

– У меня в империи уже два пиита имеются – Якоб Штеллин да Василий Тредиаковский, и других плодить пока не надобно. Сумарокова сего трактовать не следует… не порадовал!

И, грохоча робами, царица направилась к карете. За нею, в самом хвосте пышной свиты, проследовала и цесаревна Елизавета. Бессовестно красивая, цесаревна с улыбкою всматривалась в лица юношей. Вот Лопухин… Санька Прозоровский… Мишка Собакин… князь Репнин… Петька Румянцев… Ванечка Мелиссино… Адам Олсуфьев… Лешка Мельгунов… И не знала она, что проходит сейчас мимо людей, которые станут знамениты в ее царствование! Возле Сумарокова цесаревна задержалась.

– Не робей, Сашенька, – сказала. – Да с чего это вы, поэты, непросто так пишете? Сочинил бы ты про любовь мне…

Прыгая через лужи, она побежала нагонять царицу, подобрав края пышного платья, и кадеты видели румяные лодыжки крепких ног девки-цесаревны. Сумароков вдогонку ей, отвечая будто мыслям своим потаенным, послал уже не парадные словеса, а – сердечные:

Кадетов загоняли в корпус. Крепостные слуги накидывали плащи на их мундиры. Радовались собаки, забегая впереди всех в холодные дортуары, где на столах лежали огурцы и хлеб, а поверх были горкой наляпаны хрен и горчица (тоже казенные). Рыцарская академия кинулась с ревом за столы, вечно голодная, сытости жаждущая! Ели.

От столов господ-юношей летели тощие куски жалких остатков.

То – слугам в руки, то – собакам в пасти! Ели.

Немировский конгресс мира не принес, зато смотр кадетов в Петербурге навел переполох на врагов России: сильная армия русских теперь обещает быть еще сильнее от офицеров образованных… Остейн как раз в это время добрался из Немирова до Вены; император Карл VI был уже немощен и не мог дать ему пощечину.

За отца его ударила доченька.

– О жалкий человек! – сказала Мария Терезия. – Зачем вас посылали в Петербург? Чтобы устроить скорую свадьбу принца Брауншвейгского с принцессою Мекленбургской. Это не исполнено вами… Зачем вас посылали в Немиров? Чтобы приобресть земли славянские, а русских принизить. Это тоже не сделано вами…

Император обежал глазами череду придворных:

– Маркиз Ботта! Вы поезжайте в Петербург послом моим.

В объемном чреве Марии Терезии шевельнулся младенец.

– И помните, – добавила она послу, – самая ледяная камера в крепости Шпильберг всегда готова принять вас, если принц Антон в новом году не станет мужем принцессы Анны Леопольдовны…

Маркиз Ботта с почтением облобызал пергаментную руку императора, а потом блаженно приник к руке его дочери, пышной и сдобной, как венская булка утренней выпечки. Он поспешил отъехать. Австрия была напугана, боясь новых кровопролитий в Сербии, и просила Францию вмешаться в замирение. Анна Иоанновна писала цесарю в Вену, что Россия согласна на посредничество Версаля. Но дела наши, сообщала она Карлу VI, не таковы уж худы, приличный мир следует добывать в будущих битвах, и к этим битвам Россия вполне готова.

Миних и Ласси уже развели громоздкие армии по винтер-квартирам. Фельдмаршалов вызвали в Петербург, и Ласси спокойно ждал, что его не похвалят… Верно! Все лавры были предназначены для сумрачного чела Миниха. Жена и дочь его получили ценные подарки за взятие Очакова, а сына Миниха за счет казны отправили на воды заграничные (для лечения). Ласси, человек наблюдательный, заметил, что императрица растеряна.

– Столько денег на эту войнищу улетело, – жаловалась она. – А конца и края ей еще не видать. Знала бы, что так станется, так и не связывалась бы… Фельдмаршал мой, – сказала Миниху, – тебе опять кампанию свершать надобно. Да так ударить по нехристям, чтобы они уже не встали с карачек…

Величаво развернулась к Ласси:

– А тебе, Петра Петрович, надо Крым в карман положить…

Ласси склонился в нижайшем поклоне. Повинуясь, он понимал: что ни клади в дырявый карман, все вывалится из него. Бирон твердил, что следующий год будет неудачным для России, ибо число 1738 делимо на два.

Саранск затих в бездорожье гибельном. В лесах окружных заливаются соловьями разбойнички. Городок – как на ладони, видный глазу от окраины до окраины. Тускнеют маковки церкви, в которой как раз вчера стреха упала и четырех богомолиц в лепешку раздавила. При каждом доме ульев немало, и, запутываясь в волосах обывателей, летают меж садами и огородами пчелы старательные. Уж столько лет прошло, а воеводою здесь сидит по-прежнему Исайка Шафиров (брат дипломата, внук московского органиста).

– Над возвышением своим не тужусь, – говорил он…

Да где ему и тужиться, если каждый год наезжали фискалы, чтобы по 78 копеек с каждой саранской души для казны содрать. А денег таких ни у кого не было. А у кого и были, тот, вестимо, отдавать их не хотел. По закону правежному, честь по чести, Исайку фискалы на цепь сажали, словно медведя ученого, и держали в амбаре на цепи, пока обыватели не откупались. Когда с воеводой беда случалась такая, саранчане говорили:

– Складывайтесь, люди, кто сколько может, и станем мы воеводу нашего из кабалы выручать…

Любили его саранчане за то, что Исайка тихо жил, не грабил, как другие воеводы, к бабам чужим не приставал, одной своей кухаркой Матреной весь век довольствуясь. И ценили его саранчане, как собаку, которая домашних своих уже не кусает. Да, хорошо проживал Исайка Шафиров: отсидит разок в году на цепи – и опять гуляй душа!..

Но еще с весны стал воевода примечать, что неладное творится в кузнице Севастьяныча. Мастерит кузнец, заодно с подьячим Сенькой Кононовым, предмет некий – назначения непонятного. Не раз уж Исайка