Кубанец посерел лицом, глаза его забегали:
– Сущую правду показал на господина своего.
– Нам одного господина мало! Садись и пиши…
– Что прикажете?
– В с е, что помнишь, пиши мне…
Ваньке Топильскому инквизитор сказал:
– Соймонова с Мусиным-Пушкиным брать пока не след. Сейчас ты с солдатами поезжай и хватай Хрущова с Еропкиным. Кстати, воспомянул я, что шут Балакирев плетет тут разное… Видать, мало мы его драли. Навести-ка его да припугни кнутом хорошим!
Хрущов на допросах держался спокойно. Ушаков от Кубанца уже знал, что инженер целые куски от себя в «Проект» Волынского вписывал. Но сейчас это отрицал.
– Собирались, верно, – признавал он. – Так не звери же мы? Чай, люди. А людская порода сборища обожает. Было у нас времяпровождение весьма приятное и открытое. В бириби играли, о деревенских нуждах грустили… Да мало ли еще что?
– Ну, ладно, – ответил ему Ушаков. – Ты теперь не стремись домой скорее попасть. Посиди у нас да в темноте подумай…
– О чем думать-то мне в потемках ваших?
– Четверо детишек у тебя, – намекнул Ушаков. – Без отца, без матери трудненько им жить придется. Никто сиротинок не пожалеет.
Еропкин душою был гораздо нежнее Хрущова, и опытный зверь Ушаков сразу это почуял… Признавался архитектор:
– Это так, что Волынский проект свой читывал. Но не мне одному, а всем сразу. Даже девка одна была, помнится…
– Как зовут девку? – сразу вклинился Топильский.
– А что?
– Здесь мы задаем вопросы. Отвечай быстро!
– Девку-то как зовут? – кричал Ушаков.
– Варвара, кажись.
– Откуда взялась?
– Не помню.
Теперь на него кричали с четырех сторон комнаты:
– Вспомни! Быстро! Отвечай сразу! Не думая!
– Дмитриева Варвара… камер-юнгфера Анны Леопольдовны.
– Ага! – обрадовался Ушаков. – Ванька, ты это запиши…
Еропкин пристыженно замолк.
– Чего молчишь? Далее. Ну читали… Что читали?
– Читали, а я слушал. В одном месте даже поспорили.
– Из-за чего? – вопросили сыщики.
– Зашла речь о царе Иоанне Грозном, которого Волынский в проекте своем прописал тираном народа и погубителем…
– Ванька, – кивнул Ушаков, – запиши и это!
Вообще Еропкин оказался болтлив; жизнь русская не научила его молчать, архитектор еще не дорос до простонародной мудрости, когда мужики и бабы, попав под «слово и дело», твердо держались одной исконной формулы: «Знать не знаю, ведать не ведаю». Добровольно, к тому не побуждаем, рассказал Еропкин допытчикам о своем разговоре с Волынским о строениях древнеримских:
– Вот-де неаполитанская королева Иоанна себе загородный дом велик построила, который в большой славе был, а ныне тот дом ее можно почесть совсем рядовым между простых домов нынешних.
Ушаков поначалу даже его не понял:
– Это ты к чему нам? Про дом-то заливаешь…
– А к тому, что все такое, что кажется современникам знатным и чудесным, позже в забвении обретается. Так и царствования иные: гремят немало по свету, а потом крапивою порастут.
Ушаков знал, как такие фразы в крамолу переводить.
– Значит, – спросил, – по разумению твоему, и царствование Анны Иоанновны нашей тоже в крапиве затеряется?
Зодчий понял, что его славливают на слове.
– Уж каки империи были велики! – ответил. – А… где оне?
– Откуда же ты взял эти опасные для монархии рассуждения?
– О королеве Иоанне всегда с поруганием писано.
– В какой книжечке? – не отлипал Ушаков.
Пришлось сознаться:
– У Юстия Липсия… Тех же времен автор, именуемый Голенуччи, о ней же писал, что она скверно живет, любителей при себе почасту меняет и более беспорядку от нее, нежели порядку.
– Вот ты мне и попался! – захлопнул ловушку Ушаков…
Неаполь далек от России, но сходство королевы Иоанны с русской царицей неспроста. Еропкин и сам понял, что попался.
– Отпустите меня, – заплакал. – В самый разгар жизни уловлен я вами. А лучше меня кто Петербург отстроит?..
Глава девятая
Куда делись его честь и гордость непомерная?
Боже, как низко он пал! Неужели слаб оказался духом?
– Бог разум затмил мне, а вы не имейте сердца на меня…
В зале дворца Итальянского, между судей своих, подлейшим образом ползал Волынский на коленях и молил жалобно:
– Прощения у вас прошу за дерзости свои…
От полу он хватал руку Ушакова, целуя ее.
– Виноваты только горячность, злоба и высокоумие мои, – говорил Волынский и в глаза палачу заглядывал. – Уж не прогневал ли я чем ваше превосходительство?
Чернышеву нижайше в ноги он кланялся.
– Не поступай со мной в суровости, – просил его Волынский. – Ведаю, что ты в жизни тоже горяч бывал, как и я, грешный.
Перед Румянцевым униженно плакал:
– Ты ведь тоже деток имеешь. Подумай обо мне, отце заблудшем, и за это воздаст господь деткам твоим…
Ушаков опытнее всех судей был. За многие годы, в застенках им проведенные, он не раз уже наблюдал, как хитроумно изворачивается душа людская, чтобы тело от казни спасти. И… нет, не поверил инквизитор Волынскому! Ушаков понимал, что наступил продуманный перелом. Вчера в запальчивости был перед Комиссией один Волынский, а сегодня предстал другим, как хороший актер в разных сценах. Кабинет-министр сам нисколько не изменился, а лишь переменил тактику боя… Волынский еще сражался. Но только другим оружием!
«Поглядим, что далее будет», – размышлял Ушаков…
А далее Волынский начал топить самого Ушакова!
Оговорил и князя Черкасского-Черепаху, выявил слова его хулительные о герцоге Курляндском.
Стал Волынский щедро клепать на других придворных.
Без жалости гробил их!
Судьи прыгали в креслах, все красные… Волынский называл их грехи прошлые, слова заугольные, власть порочащие. Ушакову он кричал (на коленях же перед ним стоя, весь в слезах):
– Вспомни! Или забыл, как ты Остермана втихомолку со мной порицал. А свидетелем того разговора был князь Черкасский…
Злоба прорвалась, когда к Ваньке Неплюеву он обратился:
