– Долой верховных, а быть Сенату, как при Петре!

В шляхетстве наскоро обминали последние споры:

– Как возблагодарить государыню за все ее милости к нам?

– Вернуть ей то, что похищено верховниками!

Мурза Григорий Юсупов ослабел:

– Самодержавие? Опять куртизаны? Мне уже тяжко унижаться… Я стар! И не затем привел сюда войска…

Похаживал генерал князь Ванька Барятинский, порыгивал:

– Благодарить надо, это верно… Адрес писать бы нам!

Князь Черкасский тянул за собой Кантемира.

– Во, во! – взывал. – У князя Антиоха о восприятии самодержавия челобитная еще загодя писана. А более ничего и не надобно!

Матюшкин руками махал:

– Так зачем пришли сюда? Или кондиции согласовать с проектами? Или опять истукана монаршего себе на спину взваливать?

Его грохнули об стенку:

– Молчи, пока цел. В окно пустим – ногами кверху, а башкой вниз!

И мотало от толпы к толпе графа Матвеева:

– Рви все проекты! Ничего не нужно – только самовластье!

– Доколе болтать-то? – кричала Дикая. – Решайтесь же…

– Потерпи, матушка. Сейчас… пусть только выйдут! Головы ссечем палашами – и делу конец!

Кантемир тряхнул головой, рассыпая по плечам завитые букли, облачком вспылила над ним розовая парижская пудра:

– К чему лютость? В век просвещенный, век осьмнадцатый…

– Кончайте все сразу! – ревела Дикая герцогиня. – Хоть кровью, но – кончайте… Святость всегда кровью омыта!

Пихаясь локтями, из ревущей толпы выдрался Семен Салтыков, выбил ногой двери в обеденные палаты:

– Государыня! Уже порешили. Изволь выйти.

Поднялась из-за стола Анна – встали и верховники.

– Вот и финита, – сказал Голицын, салфетку скомкав.

Анна Иоанновна вышла в аудиенц-камору, ее оглушило криком:

– Будь самодержавной, матушка… будь в радость нам!

И тогда она стала кланяться, а из-под локтя своего высматривала: где верховники? Идут за ней или уже скрылись?

– Поближе ко мне, милые, – говорила, – рядком да ладком… Ныне же, как вы и хотели, все уладим и порешим.

Блестели острые жала шпаг, воздетые перед нею:

– Скажи, государыня, одно слово, и головы злодеев, власть у тебя отнявших, к твоим ногам сейчас сложим!

Кантемир, изящно позируя, уже начал читать свое сочинение:

– Рви, матушка! – призывали. – Раздирай их…

Анна Иоанновна величаво обернулась к министрам.

– Что делать мне? – прищурилась. – Вы слышите?

– Раздери их, сестрица, – вопила Екатерина Иоанновна.

И тогда Анна, силу почуяв, начала актерствовать:

– Ума не приложу, – сказала, по бокам себя хлопнув, – каково быть мне? Народ просит рвать кондиции те. А оне мной уже апробованы… Нешто ж я смею переступить через слово свое высокое – слово государево?

От дверей – над головами шляхетства – уже плыли к ней листы кондиций. За окнами дворца плеснуло солнечно, и Голицын вперед шагнул, подхватил бумаги. «Ради чего жил, надеялся… Прощай!»

– Вот они, ваше величество, – и сам протянул их Анне.

Стало тихо-тихо… медленно сочилось за окнами солнце.

– Василий Лукич, – спросила Анна, – стало быть, ты обманул меня тогда на Митаве? Кондиции те твое мнение, а не народное?

Кто-то навзрыд рыдал – в углу, за печками, избитый…

– Рви! – снова взвизгнула Дикая герцогиня.

Треснула бумага наискосок – и кондиций не стало.

– А буду я вашей матерью! – проорала Анна Иоанновна сипло. – Изолью на Русь и народ свои монаршии милости… – Обернулась к гвардии. – Вам, заступники мои, спасибо царское. Вы мне словно тюрьму отворили: теперича-то я свободна – что хочу, то и делаю!

«А это что? Проект Татищева? Дурак…» – И локтем Анна Иоанновна спихнула все проекты наземь. Спросила:

– Где канцлер?.. Гаврила Иваныч, оповести всех министров иноземных, что я приняла самодержство… Да графа Ягужинского из узилища тайного, яко слугу моего верного, выпустить немедля… Фельдмаршал! – повернулась она к Долгорукому. – Ты арестовал графа, теперь сам и верни ему шпагу.

Хлопнула в ладоши – высоко замер хлопок под сводами:

– Быть иллюминации на Москве, и народу за меня радоваться!

Настежь раскрылись двери. Толпа раздалась. Не в колясочке, не в подушках, а своими ногами – бодренько! – шагал Остерман.

– Великая государыня! – и упал перед престолом.

Анна не выдержала – пустила слезу.

– Великий Остерман! – отвечала с чувством.

Но толпа расступилась снова, когда пошел прочь князь Голицын.

Уже от лестницы, от дверей, уходя, он сказал слова вещие:

– Пир был готов, но званые гости оказались недостойны его. Я знаю, что стану жертвою этого пира. Так и быть: за отечество пострадаю. Но те, кто заставил меня сейчас плакать, те будут плакать долее моего…

Это был голос сердечный, от слез влажный.

Все промолчали.

И была вечером пышная иллюминация над Москвой, а барон Габихсталь, немец ученый, давал гостям пояснение с латыни:

– Сей потешный пируэт огня означает: Анна схватила скипетр самодержавия, зажгла светильник, повымела чертог свой и обрела драхму мудрости. Теперь, друзья и соседи, поздравляйте ее!

Но к полуночи наполнились небеса зловещим сиянием. Дивные огни закружились над Москвой, и стало страшно. Иллюминация никак не могла победить причудливых сполохов. Полярное сияние, столь редкое в широтах московских, развернулось над Москвою именно в этот день… И кричал Феофан Прокопович о чуде:

– Не бойся, народ. Сама благодать снисходит с небес, воззря на кротость и милосердие государыни Анны Иоанновны…

И напрасно толковал на улицах народу ученый Татищев:

– Сие не знамение свыше, а натура стран полярных – Aurora bolearis! Сияние таково из селитренных восхождений происходит, и в странах нордских его столь часто видят, что никто не боится…

Но русский народ не верил – ни Феофану, ни Татищеву. Ни попам, ни ученым.

Сердце народное – Москва – чуяло беду горькую за всю Россию.

– Беда нам, беда! – волновались на улицах. – Быть крови великой… Выбрали дворяне царицу не нашу, а