Был малый выход.

– Хоть на народ посмотреть, – говорила Анна Иоанновна.

Зала в Зимнем дворце была наполнена людьми. Проходя вдоль рядов посольских, царица спросила консула британского:

– Чай, в Виндзорском дворце зала будет пошире?

– Увы, – польстил ей Рондо, – она гораздо уже.

Ей издали кланялся новый венский посол – граф Карл Генрих Остейн – и столь резво подался вперед для руки целования, что, казалось, головой вышибет царице зубы. Когда же нагнулся резво – она за юбки свои схватилась.

И потом сказала – во всеуслышание:

– Вот до чего мужчина опытный может напужать меня, слабую женщину!

Отчего был смех продолжительный, смех подхалимский, и она пошла дальше, собой довольная…

Возле китайских послов задержалась:

– Кого же вы из дам моих самой красивой считаете?

– В звездную ночь, – отвечали китайцы, кланяясь, – трудно сказать, какая из звезд самая прекрасная. Но есть звезда на небосклоне двора вашего, которую не заметить трудно… Это цесаревна Елизавета с глазами зелеными и круглыми, как у кошки.

Анна Иоанновна нахмурилась:

– А что самое удивительное для вас у двора моего?

– Самое удивительное – видеть тебя на престоле!..

В глубине залы стояли пленные французы (которые уцелели), вывезенные из Копорья, с любезной улыбкой Анна Иоанновна к ним подошла.

– Довольны ль вы? – спросила.

– Мы благодарны вашему генералу Лопухину, – отвечали французы дружно. – Он научил нас шалаши строить, он кормил и поил нас… Мы так и представляли себе русских людей – добрыми и благородными!

– Рада слышать от вас слова дружественные… Фельдмаршал! – позвала она Миниха. – От щедрот своих дарю каждому французу по тулупу в дорогу да по валенкам. Пущай едут в свою Францию, славу обо мне по миру развозя!

К французам робко приблизилась Елизавета Петровна.

– Нет слов, – шепнула, – передать мне, как я люблю Францию… Приходите ко мне, в дом на лугу Царицыном, я научу вас, как надо ноги обернуть в дороге, чтобы не мерзли… Морозы трещат лютые!

Ночью, вернувшись из дворца, леди Рондо при мерцании свеч писала письмо в Англию – своей подруге:

В древнем селе Архангельском под Москвою занесло тропки. Снег – ласковый, чистый, пушистый. И на нем по утреннику – следки: вот воробей рылся, тут кошка от кухонь пробежала, а человечий след – острый, глубокий, опасный… Это прошел, размышляя и мучаясь, опальный верховник – князь Дмитрий Голицын.

В сенях девки подбежали – обмести снег с валенок князя. Прошел в кабинет к себе, полистал сенатские дела, кои иной раз присылали к нему из Петербурга. Сына вот не стало рядом: отбыл князь Сергей Дмитриевич в Персию – послом к Надиру, и не с кем более печали с души отвести…

– Емеля! – секретаря кликнул. – Хоть ты приди!

Вошел Емельян Семенов с пером за ухом, держа в руках раскрытый том Боккаччо на итальянском, учтиво поклонился, выжидая.

– Прочти вот… Расходы российские!

Семенов с опаской глянул в реестрик, составленный Голицыным:

– Я прочел, князь, – ответил секретарь.

– Со вниманием ли прочел, Емеля?

– Да, ваше сиятельство. Особливо сравнил я две цифры – самую первую с самой последней.

– А коли прочел, так положи листок на место. Но выводы из сей табели весьма поучительны для историков времен грядущих…

Тихо в селе Архангельском, до чего же тихо.

По вечерам из лесу темного набегают волки и, сев на тощие подмороженные зады, воют на огоньки боярской усадьбы. Уютно потрескивают в доме высокие печи, мягко колышется пламя свечей. В узорах сложных оконце. И, оттаяв стекло своим дыханием, старый князь Голицын глядит в ночь…

Страшна ночь на Руси! Сон русского человека в ночь зимнюю – не сравнить со «сном» шекспировским: чудятся Голицыну отрубленные головы предков и головы внуков его. Крадется старик в детские опочивальни. Спят внуки его, крепко спят. Еще ничего не знают!

Кострома – полна ума! И с этой поговоркой никто на Руси не спорит… Вот что случилось в Костроме – от ума великого.

Чиновник Костромской духовной консистории Семен Косогоров (волосом сив, на затылке косица, на лбу бородавка – мета божия) с утра пораньше строчил перышком. Мутно оплывала свеча в лубяном стакане. За окнами светлело. В прихожей, со стороны лестницы входной, копились просители и челобитчики – попы да дьяконы, монахи да псаломщики. Косогоров уже к полудню взяток от них набрался, а день еще не кончился…

– Эй! – позвал. – Кто нуждит за дверьми? Войди следующий.

Вошел священник уездный. В полушубке, ниже которого ряска по полу волоклась, старенькая. Низко кланялся он чиновнику, на стол горшочек с медком ставил, потом гуся предъявил. Косогоров липовый медок на палец брал и с пальца пробовал. Гуся презентованного держал властно, огузок его прощупывая – жирен ли? И гуся того с горшком под стол себе клал, после чего спрашивал охотно:

– Кою нужду до власти духовной имеешь? И как зовешься?

На что отвечал ему священник так:

– Зовусь я Алексеем, по батюшке Васильевым. Нужды до власти духовной не имею, по смиренности характера, от кляуз подалее. Но прошу тебя, господин ласковый, ссуди ты меня бумагой для чистописания. Совсем плохо в деревне – негде бумажки взять.

– Бумажка, – отвечал ему Косогоров, – ныне в красных сапожках бегает. – И, гуся из-под стола доставая, опять наглядно огузок ему щупал и морщился. – Но… много ль тебе? И на што бумага?

– По нежности душевной, – признался Алексей Васильев, – имею обык такой вирши и песни в народе