вдруг рассмеялся.

– Те шифровки, – сказал он, – которые вас интересуют, находятся вот в этой шкатулке.

Вахтанг открыл шкатулку: на дне ее лежал один только рыхлый пепел, и в этом пепле еще хранился недавний жар.

– Ловко, – заметил он, – только в штабе все равно расскажете, что тут было.

– Конечно, – пытаясь казаться равнодушным, ответил пленный, – если загнать под ноготь иголочку, то, может, и расскажу что-нибудь. Например, о том, какой крепости я люблю кофе…

– Хватит болтать, – остановил его Вахтанг и сорвал с переборки портрет какого-то офицера. – Беру себе, – сказал он. – А вот это…

Он осторожно снял второй портрет – портрет молодой женщины в купальном костюме; на обороте было написано: «Любимый, идите на восток и не забывайте меня!»

– А вот это, – повторил Вахтанг, – возвращаю вам. Она у вас умная женщина. Знала, что писала. Вы действительно пойдете на восток. Пойдете в плен!

Он показал ему рукой на дверь:

– Идите, да, кстати, уж заодно положите на стол ваш кортик, который вы так усердно прячете под кителем. А то карандаш затачивать станете и палец порезать можете. Зачем же это? Я Женевскую конвенцию не нарушу – сдам вас в плен под расписку. В полной сохранности…

Немец, вспыхнув, бросил на стол золоченый кортик и, направившись к двери, неожиданно остановился.

– Вы отправите меня в лагерь для военнопленных? – спросил он.

– Да.

– Простите, но там из меня сделают… мыло?

Вахтанг щелкнул пальцем по фашистскому значку на груди пленного и успокоил его:

– Что вы, что вы! У нас мыло из животных делают, а вы ведь еще на четвереньках не бегаете.

Гитлеровец вышел, и рядом с ним качнулся штык боцманского карабина.

…Катер, набирая скорость, с ревом взбирался на крутую океанскую волну.

Их было всего трое: Григорий Платов, Ваня Ставриди и Василий Хмыров.

Они сидели в просторной рубке «Гринвича» на деревянном диване и тихо разговаривали. Если кто- нибудь начинал говорить громко, то по всему транспорту сразу раздавалось гулкое эхо. С непривычки становилось жутко. На несколько тысяч тонн металлического гиганта приходилось всего три маленьких человека.

Освещение на транспорте не работало. Пришлось включить аккумуляторные фонари. Три тонких луча, скользя по переборкам, перекрещивались в темноте, словно прожекторы. Лица аскольдовцев казались зеленоватыми, и при малейшем движении за их спинами вырастали большие угловатые тени. Изредка один из матросов выходил на палубу и шел в нос корабля, на бак – проверить состояние буксирных концов.

– Сейчас на «Аскольде» чай пьют, – говорил Ставри-ди. – В кубрике тепло, кружки звенят. Ребята рукавицы и шапки сушат…

Хмыров, поджав под себя ноги и сложив на груди руки, сидел окаменев, точно Будда.

Сказал, не пошевелившись, тихо:

– Холодно, братцы.

Платов встал, молча вышел из рубки. Освещая фонарем длинный темный коридор, он осторожно двигался вдоль ряда дубовых дверей. Где-то глубоко внизу плескалась вода.

Едва только он вошел в салон, как сразу же остановился, пораженный. Кто-то сказал ему в самое ухо:

– Джиги!.. Джиги!..

– Кто здесь? – крикнул Платов. – Отвечай!

Лучом фонаря провел по каюте. Вот портреты Черчилля, какой-то узколицей женщины, сгорбленного старика. А над головой старшины – бамбуковая клетка. В ней сидел нахохлившийся от холода черный мадагаскарский попугай. «Джиги, джиги!» – кричал он, подпрыгивая в своем кольце.

Платов шумно вздохнул.

– Ну и напугал же ты меня, – сказал он, снимая клетку с потолка. – Что же тебя хозяин не взял вместе с книгами? А, зверь божий? Молчишь…

В одном из ящиков буфета старшина нашел сыр и пачку морских галет в красивой упаковке, на которой был нарисован румяный матрос флота его величества.

– Ну вот мы и подзакусим. Пойдем, птица, к нам!..

Вернувшись в рубку, Платов отсвистел флотскую обеденную мелодию и скомандовал, как командовал каждый день на «Аскольде»:

– Команде пить чай!

Ставриди и Хмыров вскочили с дивана:

– Вот это дело!

Они открыли клетку, рассматривая диковинную птицу, но Платов сказал:

– Кто-нибудь из вас сбегайте сначала к буксиру, посмотрите, что там делается.

Хмыров ушел и вернулся через несколько минут, стряхивая с плаща снег:

– Все в порядке. Чтобы тросы не терлись на качке, я подложил под них пять матросских подушек. Все равно валяются без дела.

– Ну, тогда давайте выпьем, а то и впрямь холодно. Вот сыр, вот галеты, пьем по очереди…

Они выпили по пять глотков ледяного, захватывающего дух рому и разговорились.

– Эх, жизнь морская! – вздохнул Хмыров. – Я вот девять лет плаваю, а все не могу к морю привыкнуть. Я береговой человек, крестьянин. Сплю и вижу: солнце встает, роса на листьях, а я выхожу в поле с косою… Хорошо!

– Брось, не скули, – оборвал его Платов. – Это ты сейчас говоришь. А вернешься на берег, и тебя так потянет в море – только держись! Такое и со мной иногда бывает.

– Куда же это я попал? Ну и общество! – рассмеялся Ставриди. – Один я тут настоящий. Я балаклавский рыбак; про нас писатель Куприн даже повесть написал. Называется – «Листригоны». А то еще в театре, я слышал, пели… Хотите? – спросил матрос и вдруг запел глуховатым вибрирующим тенорком:

– Тише, – сказал Платов.

– Да ну тебя! Ты слушай, – отмахнулся Ставриди и продолжал песню:

– Перестань! – оборвал его на полуслове Платов. – Вроде кто-то прошел по палубе. С носа на корму…

Притихли. Шумело море. Гудел ветер.

– Эх, зря песню оборвал, – сказал Хмыров.

– Ну ладно, черт с ним. Наверное, послышалось… – Платов задумался и вдруг тревожно оглядел друзей. – У вас спасательные жилеты воздухом надуты?..

– Да ты что, старшина? – накинулся на него Ставриди. – Умирать собрался?

– Нет, ребята, это я просто так. На всякий случай. – Платов слабо улыбнулся. – Пой, Ваня.

– И петь охота пропала.

– Ну, не сердись! На сердце у меня что-то тоскливо сделалось.

– Мало выпил – вот и тоскливо. – Ставриди потянулся к фляге и вдруг крикнул: – Тонем! Черт возьми, тонем!..

Платов подскочил к кренометру. Стрелка ползла в сторону, переваливая за десять градусов. Под ногами медленно оседала палуба.

«Гринвич» тонул.

Схватив фонарь, старшина крикнул:

– Живо на полубак, к буксирам. Сигнализируйте на «Аскольд»!

А сам выскочил из рубки и побежал к корме. Люк машинного отделения был почему-то открыт. Нащупав ногой трап, Платов стал осторожно спускаться вниз.