— А еще кто?
— Много. Пушкин, Некрасов, Жуковский, Гумилев, Блок.
— Вы Пушкина назвали после Лермонтова?
— Это очень субъективно. Лермонтов мне ближе, я его больше люблю. Ну уж конечно, и его прозу, которая, по-моему, несравненно сильнее, чем у Пушкина.
— Вы назвали Жуковского?
— Да. Люблю баллады Жуковского. Вначале я учил их для тренировки памяти, да так и запомнил навсегда. Хорошие стихи легко запоминаются.
— Ваш современный любимый поэт?
— Очень люблю Симонова. Я старый симонист.
— А басни вы любите?
— Люблю.
— Крылова?
— Не только Крылова. У Михалкова, например, есть отличные басни, и немало.
— Назовите ваших любимых советских писателей.
— Всех перечислить трудно. Многие книги я прочел с удовольствием.
— Почему необходимы литература и искусство?
— В них изображены люди, жизнь. Это интересно нам. И это будет интересно нашим потомкам.
— А если жизнь изображена неверно?
— Фальшивые картины и книги никому не нужны.
— Лев Давидович, вы любите музыку?
— Нет. Мне слон на ухо наступил. И потом в детстве меня насильно учили играть на пианино.
— Так вначале всех учат насильно.
— Это неверно. Ничего хорошего такие методы не дают.
— А оперу вы любите?
— Не-ет. Орут ужасно!
— Ну а балет?
— Терпеть не могу. Но это, разумеется, мое личное мнение. Я знаю многих людей, которые без ума от балета. Дело вкуса.
— А драму любите?
— Да.
— А кино?
— Очень. Пожалуй, лучшая из всех когда-либо виденных мной картин — «Баллада о солдате».
— Она ведь такая простая…
— Это и ценно. Нет ничего хуже «режиссерских находок».
— Лев Давидович, как вы относитесь к современной живописи?
— Я не люблю умничанья, и картины, где умничают, — ужас. В искусстве важно: нравится людям или нет. Самое главное в искусстве — правда. Природа здорово устроена! Но только трудно дойти до истины, да еще надо с трудом отказаться от неверных, но, казалось бы, менее парадоксальных положений.
— А в науке есть шаблоны?
— Нет. Если новая работа — она оригинальна, если повторение — она никому не нужна.
Появляются врачи.
— Насколько я понимаю, — говорит врач, — вы тут ведете научные беседы?
— Околонаучные, — уточняет Дау, — о науке мне сейчас еще рано говорить, надо сначала посмотреть последние журналы…
— Лев Давидович не верит в телепатию, — заявляет студентка.
— Как? — ужасается доктор. — В этом много скрытого смысла.
— Вот именно. Скрытый смысл можно усмотреть в любой глупости. Телепатия — обман трудящихся в чистейшем виде…
— Однако и за рубежом…
— За рубежом? — перебивает Дау. — Но буржуазии нужен обман. А вот нам он ни к чему.
— Но, согласитесь, в науке ведь есть необъяснимые явления.
— Нет! Любое явление науки можно объяснить. А жульничество — нельзя. В этом и состоит разница между ними.
После врачебного осмотра Дау спросил, когда прекратится боль в ноге.
— Терпение, Лев Давидович, терпение, — ответил врач. — Лучший лекарь — время. Знаете, если бы я был на вашем месте, я бы мог не думать, что у меня болит нога. Попробуйте! — Он сделал паузу. — Получается?
— Да!.. Я действительно могу не думать, что у вас болит нога!
— Один — ноль в вашу пользу, — сдается врач, прощаясь с Ландау.
Музыковедение, искусствоведение, театроведение и литературоведение, как уже упоминалось, Дау считал лженауками и называл «обманом трудящихся». Что же касается научного коммунизма и тому подобных дисциплин, то они приводили его в ярость. В них он видел особый вред и с величайшим презрением относился к людям, избравшим их своей специальностью.
А еще он постоянно твердил, что опера — противоестественна, что люди в реальной жизни общаются посредством живой речи, а не пения. Не понимал он и балета. И все же у Дау была любимая певица — Надежда Андреевна Обухова. Кора говорила, что он всегда задерживается у радиоприемника, услышав ее голос, слушает ее до конца и уверяет, что это единственная певица, которую можно слушать.
Как уже упоминалось, своего имени Дау не любил. Когда я однажды сказала, что у него прекрасное имя, он отрицательно покачал головой:
— Жалкое имя. И животное такое есть.
— Так звали нашего лучшего писателя.
— Единственное утешение.
— А какой прекрасный рисунок, где ты в виде льва, а теоретики — слепые котята.
— Для карикатуры еще куда не шло.
При его интересе ко всему, что происходило вокруг, тема имен возникала постоянно. Как-то я принесла подборку старых странных имен, попадавшихся в газетах и журналах. Дау оставил листок у себя и долго веселился, цитируя такие перлы, как Трактор Михайлович, близнецы Рева и Люция, девочка по имени Великий Рабочий, мальчик Джонрид и тому подобное.
— Не от большого ума отец назвал сына Разумом, — вздохнул он. Однажды и мне досталось:
— По-видимому, ты еще легко отделалась. Если бы ты родилась не накануне Первомая, а в середине осени, быть бы тебе Октябриной. И звали бы мы тебя Октей. Октя — это ужасно!
Он пришел в ужас, узнав, что я хочу назвать дочь Вандой. Мне пришлось выслушать не одно рассуждение по этому поводу даже после того, как ей было дано имя Ирина. Прошло много лет, а Дау нет- нет да вспоминал, какой опасности она избежала:
— Все хорошо в свое время и в своем месте. В Варшаве Ванда звучит естественно, а в наших краях такое имя воспринимается как вычурное. Я уже не говорю о том, что магазин есть такой.
Как-то я приехала к Ландау, когда он отобедал и просматривал газеты.
— Час от часу не легче, — сказал он. — Слыхала? Теплый переулок переименовали! В улицу Тимура Фрунзе.
В другой раз его внимание привлекла улица Вешних Вод:
— Одна такая улица еще ничего, но ретивые чиновники могут такого нагородить, что страшно будет взглянуть на карту города. Улицы надо называть просто, не мудрствуя лукаво. Первая московская улица называлась Высокая. Просто, понятно и русскому уху привычно.
— Дау, ты никогда не догадаешься, какого сорта это яблоко, — сказала Кора, придя с рынка.
— Новый сорт?
— Совершенно новый! — она выдержала паузу. — «Слава победителя».
— Какая гадость! Я его в рот не возьму! Какое мерзкое название! Совершенно подхалимское.
