дальше». А гравер так и исполнил. Но это же переделать можно. А если хозяина нет, работа нипочем как следует не сделается.

«Не будет больше заказов на образа, – подумал Штарк, – церкви сейчас принято грабить, а не украшать, да и священникам не до новой дорогой утвари. Но хоть на короткое время можно здесь зацепиться, а там посмотрим».

Уезжать из России Антон Иванович не хотел. Хоть и пришлось ему закрыть дело, которое он перевел сюда из Ревеля, где оно сейчас было бы в относительной безопасности, – а все же, пустившись в бегство, он окончательно признал бы свое поражение. В глубине души ему казалось, что человек с его опытом и навыками не пропадет и при большевиках. В конце концов, вся их риторика была об уважении к людям труда, а он всю жизнь работал руками, хоть и был хозяином мастерской, а значит, в некотором смысле буржуем. Вот рассеется туман, перестанут грабить и убивать, оглянутся вокруг – а что осталось? – и снова станет очевидна потребность в искусных людях. И появится спрос на то, что они умеют делать. Просто все будет устроено иначе, чем раньше; ну что ж, Штарк не считал себя ни стариком, ни человеком узких взглядов и не имел ничего против перемен. А со словами Фаберже о хозяине он был не совсем согласен. Штарк верил, что в любом ремесленном предприятии кто больше всех умеет, того больше всех и уважают. И чинопочитание на самом деле ни к чему.

Он стал приходить в мастерскую на Большой Морской каждый день и проводить долгие часы за верстаком. Даже используя низкопробное золото, можно было делать изящные вещицы – те самые дорогие подарки, о которых говорил Фаберже, думал Штарк. У фирмы остались еще запасы и драгоценных камней, и уральских самоцветов, и удивительной красоты нефрита редких разновидностей. Поставщик украшений не только к царскому двору, но и к английскому, и даже к сиамскому, казалось, был готов к любым превратностям судьбы, хоть к длительной осаде.

Штарк нашел родственную душу в главном художнике фирмы, Франце Бирбауме. Тот тоже не видел смысла бежать – хотя бы потому, что это значило бы навсегда похоронить художественные традиции фирмы, которые он помогал устанавливать.

–?Русский ремесленник знает свое дело, но он безалаберный, – говорил Бирбаум Штарку. – Вот поставь у одного и того же станка русского и, скажем, австрийца. И австриец за то же время произведет втрое больше деталей, чем русский. Потому что у него все движения отточены, он не делает ничего лишнего. А русский и задумается, и на муху засмотрится, – сделает-то все равно хорошо, да мало. Вот теперь принято пенять, что у нас был шестнадцатичасовой рабочий день. Да мы бы первыми восьми-, даже шестичасовой установили, если б это были шесть часов непрерывной работы. Если не контролировать здесь людей, не напоминать им, кто они и где работают, скоро все будет забыто, все навыки утеряны.

–?Вы думаете, если вы останетесь, их удастся сохранить? – спрашивал Штарк, ища подтверждения собственным надеждам.

–?Хотелось бы верить, – отвечал Бирбаум, и становилось ясно, что и сам он лишь надеется на лучшее.

Подмастерьев, казалось, каждый день становится меньше: вот и еще один верстак опустел, и еще… Фаберже напрасно тешил себя надеждой сохранить мастерскую. Если и заказывали ему какие-то подарки, то уж точно не в тех масштабах, в которых он привык действовать. Ведь в лучшие времена на фирму работало больше пятисот человек.

К концу пятой недели Штарк понял, что мастерской больше нет. Но Фаберже не гнал его, и он продолжал работать – скреплять из нефритовых пластинок панцирь драгоценной черепашки, которую они придумали с Бирбаумом.

Однажды, выглянув в окно, Штарк увидел у дверей дома депутацию: двоих в кожанках и фуражках, и с ними трех солдат, вооруженных винтовками с примкнутыми штыками. Они вошли в магазин, а вскоре в мастерскую поднялся Фаберже.

–?Фирму национализировали, теперь она под контролем Комитета работников, – сухо сообщил Карл Густавович десятку оставшихся подмастерьев и Штарку с Бирбаумом. – Я уж не знаю, что это за комитет, – вы ведь не входите в него, верно?

Никто не вымолвил ни слова. Фаберже кивнул.

–?Мне здесь больше делать нечего. Прощайте, господа, – дальше без меня.

Он обнял подошедшего Бирбаума, пожал руку Штарку, потом, по очереди, остальным. И поднялся к себе. Вскоре Штарк увидел в то же окно, как основатель фирмы вышел через переднюю дверь с небольшим саквояжем. Карл Фаберже покидал свое детище налегке, и, в отличие от Штарка, даже без инструментов. Так, понял Антон Иванович, выглядит следующая степень свободы.

–?Тут у нас кризис, – весело сказала Софья, когда Штарк вымылся с дороги, оделся в домашнее и взял на руки Алю. Дочка сразу крепко ухватила его за нос. Иван чувствовал, что нос вот – вот подвергнется болезненной ампутации, но решил не мешать ребенку развивать моторику.

–?Я читал, мы потеряли немного денег, – произнес он голосом слоненка из старого мультфильма. Аля, сосредоточенно сморщив личико, пыталась открутить нос. Рано или поздно ей надоест, подумал Штарк. Глаза у него слезились.

–?А твой Винник, кажется, много. Мы ездили в магазин, и я слышала по радио.

У них теперь была машина, маленький кроссовер «Сузуки». Штарк ею почти не пользовался, в отличие от Софьи с Алей, обожавших кататься.

–?Я пока не понимаю, что с ним произошло, – сказал Штарк. – Мы разговаривали перед моим отъездом, он выглядел очень уверенно.

–?По – моему, такие люди всегда выглядят уверенно. Это часть их работы.

–?Ты-то откуда знаешь? – удивился Иван. Софья никогда не работала в бизнесе, да и вообще не ходила на работу в обычном понимании; разве что занималась рисованием с детьми в Бостоне.

–?На фотографиях они всегда выглядят, как альфа – самцы. Только если в спортивном режиме снять, видно, что они на самом деле чувствуют.

Софья, как всегда, мыслила картинками. Но Иван и сам любил разглядывать в Интернете фотки важных дядечек, сделанные в спортивном режиме, по кадру каждые полсекунды: так нудная официальная процессия иной раз превращалась в клоунское шествие, а начальственная речь – в мимическую мольбу о помощи.

–?Винник наверняка сейчас как в спортивном режиме. Я писал ему в «Твиттер» из Парижа, он не ответил.

–?А звонить не пробовал?

Але надоело играть лицом Штарка, она заворочалась у него на руках и закапризничала. Софья отобрала дочь, сунула ей бутылочку.

–?Мы с ним немного опасаемся телефонов, – признался Иван. – Вдруг слушают те, кто яйца крадет.

–?Как ты думаешь, может, с этих яиц и начались его неприятности?

Такая мысль приходила Ивану в голову в самолете, но он решил, что специально из-за яиц устраивать кризис на фондовом рынке – слишком трудоемко и себе дороже.

–?Думаю, вряд ли. Просто беда одна не ходит. Если человек настроил много сложных схем и что-то одно пошло наперекосяк, все остальное тоже норовит посыпаться.

Иван произнес это уверенно, как знаток, много раз имевший дело с миллиардерами. На самом деле его опыт по этой части был не намного богаче, чем у Софьи; просто ему казалось, что именно так все устроено у людей, вынужденных все время жонглировать десятком шариков, как Винник.

–?Позвони ему, – посоветовала Софья. – Ну, слушают, и что?

–?Да не до меня ему, наверно. А где Анечка? Она еще у нас живет или съехала куда-то?

–?Анечка спит. Ночью не могла, волновалась из-за Тома. Он с тобой тоже на связь не выходит?

–?Не знаю, стоит ли ей показывать. – Штарк достал свой айпэд и открыл «Терлок джорнал». – Человек, который отвел меня к старой княгине, когда мы туда ездили, исчез. Каких-то бандитов нашли мертвыми в его доме. Я думаю, Молинари там побывал. Он жив, скорее всего, но попал в переделку. Ты бы что Анечке сказала? Или ничего?

Аля как раз перестала пить, и Софья, отняв бутылочку, начала одной рукой укачивать младенца, а во вторую взяла айпэд.

–?Давай я сама ей скажу, – предложила она, прочитав заметку. – Постараюсь аккуратно как-нибудь. А