Небо прояснилось, на нем показалась звезда. Ветер по-прежнему был ледяной. Женщин сняли с лошадей и усадили по краям дороги. Они плакали и дрожали от холода. Многие из них были едва одеты, большинство не умело ездить верхом. Я старался, насколько мог, утешить их, но страдания и страх лишили их всякой силы. Тем не менее скоро надо было опять идти вперед.

Я стал искать донну Марион. Раньше я не обращал на нее внимания, зная, что она сильна, и отлично умеет управляться с лошадью. Теперь я никак не мог ее отыскать, никто не знал, что с ней произошло. Конечно, нельзя было требовать, чтобы люди неустанно следили за каждой женщиной, если принять во внимание, при каких обстоятельствах мы выбрались из города. Несомненно, она осталась в городе, как- нибудь отбившись от нас. Ибо когда мы прошли последние ворота, женщины и раненые были помещены в середине, а сзади двигался сильный арьергард вооруженных сил.

– Донна Марион, – громко крикнул я несколько раз, стараясь разглядеть ее в темноте. Ответа не было.

Она, вероятно, отбилась от нас во время схватки у башни. Но почему она отстала от нас? Сколько я ни думал, я не мог найти объяснения.

Между тем время шло, и надо было двигаться дальше. Я вздохнул и приказал выступать. Чтобы избежать расспросов старика ван дер Веерена о моей жене, я приказал держать его под благовидным предлогом подальше от женщин. Скоро я должен был сам сказать ему правду, но теперь я этого сделать не мог.

Печально и медленно продвигались мы вперед. По мере того как проходила ночь, длинная зимняя ночь, остановки приходилось делать все чаще и чаще. Наконец на востоке показалась слабо светившаяся красная полоска. Но наступавший день обещал быть ужасным. Тяжелые облака клубились на горизонте. Местность, по которой мы двигались, как нельзя лучше гармонировала с серым небом. То была обширная равнина с редкими, разбросанными там и сям группами низкорослых сосен, ветви которых были искривлены и согнуты бурями. Извивавшаяся перед нами дорога вела вниз к большой реке, смутно белевшей вдали…

Воздух сырой. Предрассветный ветерок. Я дрожал. Какая-то странная усталость овладела мной. Я чувствовал себя разбитым и сонным. Шлем, казалось, давил с такой силой, что я был не в состоянии носить его. Я, вероятно, ехал, покачиваясь в седле. Через несколько минут, очнувшись, я увидел, что сижу, прислонившись к краю дороги, а барон фон Виллингер держит бутылку у моего рта.

Я бросил взгляд вокруг себя. Сначала я никак не мог понять, где мы. Все вокруг меня имело такой величавый и странный вид. Все было бело. Невдалеке от нас отряд войск темным пятном тяжело расположился на снегу. Лошади понурили головы, и одни лишь пики торчали к небу. За ними расстилалась обширная, пустынная равнина. Казалось, как будто мы затеряны в этом белом безбрежном пространстве. Стоя неподвижно в едва брезжащем свете зари, солдаты имели какой-то необычно торжественный и вместе с тем печальный вид. Сначала я не мог понять, что все это значит.

– Это все результаты падения на вас этого проклятого горшка, дон Хаим, – сказал барон. – Позвольте мне снять ваш шлем и промыть вам голову.

Тут я все вспомнил.

Он откуда-то принес воды, и я предоставил ему действовать, как он знает. Вдруг он взглянул на меня с изумлением и сказал:

– Вы поседели, дон Хаим!

– Неужели? – спросил я равнодушно.

– Я сначала думал, что это от дыма или, может быть, пристала зола. Но это не оттереть. Хороший удар вы получили. Впрочем, вы отделались одним лишь ушибом. Через день или два вы будете чувствовать себя опять молодцом. Надеюсь, графиня здорова? – спросил он, посматривая на меня.

– Не знаю, – отвечал я. – Она осталась в Гертруденберге.

Барон с удивлением сделал шаг назад.

– Пресвятая Дева! – воскликнул он.

Он был лютеранин, но предпочитал выражать свои чувства, как то делают католики.

– Если бы вы сказали мне раньше, дон Хаим, то не оказалось бы такого места, которое мы не взяли бы с бою ради нее.

– Я знаю это и сам не хотел уезжать из Гертруденберга без нее, но я не представляю, где она. Вероятно, ее рассудок не выдержал всех этих потрясений.

Эту унизительную ложь я повторял всем, кто спрашивал меня о жене.

– Когда я вошел в комнату, чтобы взять ее с собой, ее там не оказалось, а ждать было невозможно.

– Пресвятая Богородица! – повторил он. – Теперь я понимаю, отчего у вас волосы поседели. Она в Гертруденберге, где дон Педро полновластный хозяин!

Последние слова он пробормотал себе в бороду, думая, вероятно, что я его не услышу.

– Да, – отвечал я. – Но я выколол ему глаза. Хотя, признаюсь, мог бы и убить его.

Барон опять сделал шаг назад.

– Heiliger Giott! – воскликнул он на этот раз по-немецки. – Много же вы натворили за одну ночь!

– Да, немало, – грустно отвечал я. – И еще больше предстоит сделать. Прислушайтесь-ка.

Фон Виллингер насторожился, потом стал на колени, позвал своего помощника и приказал ему строиться в боевом порядке.

– Вы можете сидеть на лошади, дон Хаим? – с тревогой спросил он.

– Да, конечно. Теперь не время думать о своих болячках.

Самой важной задачей было доставить женщин, раненых, вьючных лошадей и вообще все, что задерживало продвижение войска, поскорее к реке, и, если окажется возможным, посадить их в лодки,