вам вред. После ее смерти благородная дочь ее захотела, чтобы вознаграждение было еще полнее. Ваше имение тогда продавалось, и ей пришла мысль купить его, а когда времена поутихнут, вернуть вам. Итак, она предоставила в мое распоряжение необходимый капитал, только с торжественным обещанием, что ее вмешательство в это дело останется тайной для всех, и я поклялся нерушимо хранить тайну.

Переведя дух, нотариус продолжал:

– Но, занимаясь вашим имуществом, мы далеки были от мысли забыть о вас. По всей вероятности, вы должны были находить на чужбине самые ограниченные средства к существованию, и мы сердечно желали помочь вам в изгнании. Но, к несчастью, мы никак не могли получить о вас никаких известий. Все наши розыски оставались бесполезны. Война, проходившая между Англией и Францией, общественные изменения, гражданские беспорядки – все это делало поиски очень трудными, если не невозможными. Нам оставалось только ждать случая для вознаграждения вас за несправедливости судьбы, если только вы не пали под тяжестью горя. Благодарение Богу, эта беда нас миновала. Когда мы получили известие о декрете первого консула, который приказал составить списки эмигрантов и дозволить изгнанникам вернуться на родину, мы возымели надежду, что вы не устоите против желания посетить свой родной кров. Тотчас сделаны были распоряжения, чтобы принять вас. Замок был снабжен всем, что могло сделать пребывание в нем приятным и удобным. Мы не хотели доверить Конану наши проекты из опасения, что он по своему причудливому характеру и восторженной к вам преданности как-то расстроит их. Мы только неопределенно известили его о близком приезде одного важного лица, которое должно разместиться в Локе, а на самом деле это вас и только вас ожидали мы и рассчитывали на Конана, что он примет вас и без предварительного объяснения, если вы появитесь. Но и это не все. Надо было бояться и того, что ваша дворянская гордость заставит вас отвергнуть постороннее вмешательство в ваши интересы. Для предупреждения этой излишней деликатности я приготовил тот самый счет, в котором вы нашли неправильности, – и это просто чудо, сударь! – который в другую эпоху вашей жизни не оставил бы ни малейшего сомнения… Но ум ваш созрел в несчастьях, одного простого взгляда вам было достаточно для открытия того, что я почитал непроницаемой тайной. Как бы там ни было, это откровенное и прямодушное объяснение должно успокоить вашу деликатность, и вы, надеюсь, не будете дальше огорчать нас отказом, который после этого был бы с вашей стороны лишь ни к чему не ведущей и ни на чем не основанной гордостью.

Альфред слушал молча, устремив взгляд на Жозефину.

– Поверьте тому, что сказал друг наш, месье Туссен, – начала она, сложив руки на груди. – Месье де Кердрен, не будьте безжалостны ко мне, ради памяти моей бедной матери. Все несчастья, которые угнетали вас на протяжении десяти лет и в которых вы сами признались мне в ту ночь, – все эти несчастья произошли от нас. Если бы вы знали, как много страдала я от этой мысли! Ради Бога, возвратите мне покой, успокойте кости моей матери, ноющие в глубине могилы! Чтобы предоставить вам униженную мою просьбу, я возвратилась туда, где имя мое ненавидимо и презираемо, я нарушила торжественный обет, который внутренне дала себе: никому не показываться в том месте, где я так была опозорена. Теперь, когда я возвращаюсь, и на этот раз навсегда, в мирное убежище, найденное мной после всех моих несчастий далеко отсюда, позвольте мне унести с собой утешение, что прежние несправедливости заглажены. Месье де Кердрен, добрый и великодушный Альфред, не противьтесь моим просьбам, и я буду благословлять вас всю мою жизнь, беспрестанно буду призывать на вас в своих молитвах милосердие неба.

Жалобный голос Жозефины, ее умоляющая поза, ее слезы должны были, кажется, подействовать неотразимо. Пока она говорила, Туссен не раз прибегал к платку и табакерке. Несмотря на это, Альфред остался мрачным, словно эти жаркие просьбы лишь скользнули по его сердцу.

– Нет! – сказал он сухо. – Достоинство моего имени запрещает мне принять эти благодеяния. Мадемуазель Жозефина Лабар преувеличивает свои мнимые долги в отношении меня. Пусть она возьмет обратно то, что принадлежит ей по закону, я ни на что не имею притязаний.

Эти слова были произнесены жестко. Жозефина бросила на него взор, полный скорби и укора.

– Ах! – еле слышно прошептала она. – Вы никогда ни к кому не были жестоки, кроме меня одной!

И она заплакала. Черты эмигранта потеряли свое суровое выражение.

– Простите меня, простите! – с жаром сказал он, взяв ее за руку. – Я действительно недостаточно признателен за такое самоотвержение. Жозефина, если бы вы так же любили меня, как люблю вас я, все могло бы устроиться, может быть…

Жозефина высвободила свою руку, не отвечая.

– Эх, черт побери! – вскричал нотариус почти с нетерпением. – Надо быть слепым, чтобы не видеть…

Жозефина сделала быстрый жест. Он остановился. Альфред заметил это движение.

– Что же вы, месье Туссен? – вскричал он. – Договаривайте, прошу вас… Неужели это возможно? Ох! Надо наконец выйти из этой страшной неизвестности и беспокойства! Жозефина, всем, что есть для вас священного, заклинаю вас отвечать мне: любите ли вы меня настолько, чтобы стать моей женой?

– Его женой? – с удивлением повторил нотариус, как будто эта мысль не приходила еще ему в голову. – Так что же, черт побери! Отчего бы и нет? Времена для дворянства сильно переменились, и как бы ни повернулись дела, с этих пор часто придется видеть подобные союзы.

Жозефина была сильно взволнована. Она набросила на лицо покрывало и, сотрясаясь от рыданий, казалось, не в состоянии была говорить.

– Одно слово, ради Бога, только одно слово! – продолжал Альфред с возрастающей силой. – Жозефина, из уст ваших выйдет для меня жизнь или смерть.

Только большим усилием воли Жозефина сумела умерить то бурное волнение, которое лишило ее голоса.

– К чему подобный вопрос? – со вздохом произнесла она. – Я не буду отвечать на него, я не должна отвечать на него. Что значат мои личные чувства перед теми великими вопросами, о которых мы здесь рассуждаем?

– Как! Разве вы не понимаете, что если честь повелевает мне отказаться от даров чужой, когда-то оскорбленной мной женщины, я мог бы все принять от жены, которую я люблю и которую буду любить, которой я отдал бы свое сердце и посвятил бы всю жизнь свою?

Глаза Жозефины заблестели под покрывалом, на губах мелькнула слабая улыбка. Между тем она отвечала, стараясь придать своему голосу побольше твердости:

– Можно ли вам думать об этом, месье де Кердрен?. Вам, потомку доблестных и знаменитых людей, имена которых записаны на страницы истории, жениться на дочери! корсара Лабара?