– Ну, Мариночка, да разве это каждый сможет? – улыбнулась тогда бабушка. – Силу особую надо иметь, чтобы смочь так-то! Да и нельзя, чтоб сторонние люди видели…
– А я? – тут же спросила Марина. – А мне же ты разрешаешь смотреть?
– Ты не сторонняя, – покачала головой бабушка. – Ты внучка моя, кровь моя, тебя бог наделил… Того и в матери твоей не было, что в тебе есть, как же мне тебе глядеть не разрешать?
Впрочем, глядеть приходилось потихоньку, чтобы не огорчать отца. У того просто лицо темнело, когда Марина пыталась ему рассказывать о бабушкиных уменьях.
– Почему ты недоволен, папа? – удивлялась она. – Бабушка ничего плохого никому не делает, и ты ведь тоже часто так необычно лечишь, по-китайски… И сам мне показывал, как по пульсу болезнь определять!
– Это совсем другое дело, Марина, – объяснял отец. – Я лечу так, как лечит врач, даже если кому-то это и кажется необычным. И определять болезнь по пульсу для китайцев, например, так же естественно, как для европейцев – по анализу крови.
– Ты не любишь бабушку? – не отставала Марина.
– Дело не в моих чувствах к ней, – возражал отец. – Мне не за что ее не любить, я ничего плохого от нее не видел. Но я не хочу, чтобы ты перенимала от нее все это… Это не принесет тебе счастья, Марина! Только взбудоражит тебя, помешает тому, что действительно дано тебе богом.
– А что мне действительно дано? – тут же спрашивала Марина.
Отец ничего не отвечал, опускал глаза. И только однажды, словно в ответ на этот вопрос, вдруг сказал:
– Ты так похожа на свою мать, девочка моя дорогая… Нет, не внешне. Лицом, может быть, ты больше как раз на бабушку похожа – какою она, наверное, в юности была. Но всем обликом ты так похожа на маму! В тебе есть то, что было в ней, что так трудно назвать, ради чего жизни не жаль…
Непонятное, неназываемое сопровождало Марину с рождения, и она привыкла к тому, что оно есть во всем – и в этих отцовских словах.
С самого детства жизнь ее делилась на отцовскую и бабушкину части – хотя, пожалуй, неравные: все- таки отцу принадлежало больше. И жила она в доме отца – просторном, исполненном такого удивительного среди деревенского быта изящества. В этом доме было множество книг, привезенных отцом из-за границы, и были прелестные китайские безделушки, и даже картины. И распорядок дня был установлен такой, к какому Леонид Андреевич привык с детства – размеренный, неторопливый, сберегающий силы для работы, чтения и размышлений.
А в бабушкином доме все было по-другому, и Марина часто ловила себя на том, что не смогла бы здесь жить – под приземистым потолком, среди простых и грубых вещей. То есть смогла бы, конечно, если бы пришлось – не так уж она была привередлива. Но чего-то не хватало ей здесь, что-то казалось чужим…
Однажды Марине стало невыносимо стыдно, когда бабушка заметила, как она, сев за стол, вытирает с деревянной ложки остатки какой-то еды.
– Ох, дворянская, голубая кровь! – покачала головой бабушка, заметив торопливый внучкин жест.
– Да я же просто так! – Марина покраснела до слез. – Здесь прилипло что-то, я и…
– Чего закраснелась? – оборвала ее бабушка. – В отца пошла, и слава богу. Его ль тебе стесняться!
– А мама – она не такая была? – осторожно спросила Марина. – Она же не голубая была кровь?
– Машенька моя ото всех другая была, – тихо сказала бабушка, и легкая тень прошла по ее всегда невозмутимому лицу. – Ни дворянская, ни крестьянская… Таким, как она, на небесах только и жить – вот и прибрал господь.
Фонарь раскачивался за окном, бросая отблески света в прислоненное к стене зеркало. Воспоминания сменяли друг друга, не давали уснуть. Марина встала, подошла к столу и привычно вгляделась в темную зеркальную глубину.
Это было вскоре после неожиданной гибели отца, когда Марина едва находила в себе силы справляться с тоской и отчаянием. Каникулы уже кончились, но школа была закрыта из-за морозов и идти никуда было не надо. Марине не хотелось вставать по утрам, она силой заставляла себя делать то, что привыкла делать при отце: умываться ледяной водой, пить свежесваренный кофе, читать не меньше двух часов на одном из языков, которым он ее учил, потом просто читать, по-русски…
Потом она одевалась и шла к бабушке, не в силах оставаться в пустом доме.
У отца никогда не было особой душевной близости с бабушкой, хотя Марине казалось, что они отлично понимают друг друга. Но после его смерти и бабушка сильно сдала, как-то мгновенно состарилась, и Марина все чаще ловила на себе ее горестный взгляд.
Они сидели вдвоем в полутемном бабушкином доме и молчали. Холод на улице стоял такой, что у Марины смерзлись ресницы, пока она дошла сюда.
– Крещенские морозы, – сказала бабушка, словно успокаивая ее. – На Крещенье мороз да гаданье, так оно и должно быть.
– Гаданье? – Марина подняла глаза. – А ты гадала когда-нибудь на Крещенье, бабушка?
– Себе не гадала, – покачала головой та. – А другим – отчего же нет? Другим помогала.
– Почему же я никогда с тобой не гадала? – удивилась Марина. – Ты на чем гадала, на картах?
Ей было шестнадцать лет, но она уже знала все бабушкины заговоры, все ее травяные секреты. А вот про гаданье – не знала, даже как-то не думала.
– Нет, на картах не умею, – ответила бабушка. – Да и не верю я в них… Хочешь – в зеркало глянь, может, суженого разглядишь.
Марина так мало думала в то время о суженом, что пропустила бабушкины слова мимо ушей. Но
