После того как они решили жить отдельно, Даша стала говорить немного иначе:
– Вот скоро все наладится, можно будет и о ребенке подумать. Мы с тобой поженились рано, мне и тридцати еще нет. Как раз время подходит!
«Вернусь из экспедиции – квартиру сниму, – подумал Алексей. – В самом деле, каково ей всегда со свекрами, да еще одной! Хорошо бы мне было с тещей жить?»
Но к его приезду Василий Павлович нашел «идеальный вариант». Как ему удалось его осуществить, об этом один он знал. Вернувшись, Алексей увидел только, что здоровья у отца от бесконечных хождений по инстанциям не прибавилось. Все чаще приходилось вызывать «Скорую», и сердечные лекарства покупались все более сильные…
Дело было в том, что в соседнем подъезде их дома освободилась однокомнатная квартира: умер одинокий старик. Алексей даже не знал, что этой-то квартиры и добивался Василий Павлович для сына, вызывая у всех косые взгляды и презрительный шепот: все мало этим Шеметовым, еще хотят отхватить, и где только у людей совесть?
Если бы он знал, ни за что не позволил бы отцу в это ввязываться! Алексей прекрасно понимал, что значит для Василия Павловича необходимость унижаться и при этом думать, что и в самом деле просит лишнее.
Но к его возвращению дело было уже сделано и оставалось только вздыхать и обвинять себя, видя, как отец с трудом поднимается на третий этаж.
Алексеево тридцатилетие они с Дашей отмечали уже в новой квартире. Отмечали без родителей. Даша не требовала, не закатывала скандалов, но спокойно, как она умела, дала ему понять, что пригласить надо людей молодых – бывших однокурсников, нынешних сослуживцев, а не замшелых этнографов, которые начнут вспоминать бог знает что, никому не интересное.
Одним из самых постыдных его воспоминаний было то, что он согласился.
А в общем-то жизнь на новом месте потекла у них неплохо. К родителям Алексей, когда был в Москве, заходил ежедневно. Да и далеко ли ходить – в соседний подъезд. Кто из его друзей, теснившихся по коммуналкам, не мечтал о подобном!
А Даша – та просто расцвела после переезда. Даже странно, как будто так уж тяжело ей жилось прежде! В новый свой дом Алексей перевез письменный стол, кое-что из книг да еще какие-то мелочи; все остальное Даша устроила по-своему. Алексей одобрял все, что она делала, потому что ему это было безразлично. Те ли полочки, эти ли, каким кафелем облицевать ванную – не все ли равно?
Но Даша – она была ему не безразлична!.. Она не только внешне расцвела с этим переездом, не только помолодело ее и без того неувядающее лицо, – она стала еще горячее, еще любовнее с ним.
На десятом году супружеской жизни Алексей чувствовал, что так же ждет ночи, как в первый год. И с тем же трепетом привлекает к себе в темноте судьбой ему подаренную женщину, и она с таким же ответным трепетом обвивает его руками, ногами – всей собою…
Он и работу свою любил по-прежнему, если не больше. Нет, Алексей не сделал никакой головокружительной карьеры: слишком много для этого надо было делать такого, чего он делать не хотел. Он даже с усмешкой вспоминал иногда слова Рахима о том, что будет большим начальником. Да на кой ему это сдалось!
Но начальником геологической партии он стал и считал, что это очень даже немало. В Москве-то оно вроде не так чувствовалось, но вот когда выезжали в поле, все в его партии так считали. Авторитет Шеметова был непререкаем, и не только у своих, но и у местных – от секретаря райкома до последнего браконьера.
Наверное, его даже любили люди, работавшие под его началом. Но как-то не повелось демонстрировать ему любовь: в Алексее Шеметове была какая-то особенная жесткость – не характера, но положения.
Он и по натуре не был рубахой-парнем, а получив власть над людьми, сразу понял: только покажи слабину – на шею сядут даже самые доброжелательные. Он и сам не мог бы объяснить, где проходит граница между дружбой и панибратством, но чувствовал ее безошибочно.
В поле, где все жили бок о бок и все было на виду, никто не мог похвастаться, что хлопал его по плечу или утирал пьяные сопли. Но зато все знали: Шеметов надежен, как скала. Уж у него-то в партии не могло случиться того, что случилось у соседей – когда двоих изыскателей просто забыли на острове без оружия и припасов, и только через две недели прислали за ними, полуживыми, вертолет.
Он помнил каждого в своей партии, дорожил каждым, но каждый знал: в случае чего Шеметов не пожалеет никого. Как это и было однажды, когда он чуть не застрелил впавшего в запой техника Демиденко, который носился с ружьем по лагерю и угрожал всех перестрелять. Тогда Демиденко просто повезло: последним проблеском сознания он все-таки сообразил, что черное дуло шеметовского пистолета смотрит на него не с пустой угрозой и действительно надо тихо положить ружье и уйти в свою палатку…
Там, в тайге у Енисея, где его партия делала изыскания под Осиновскую ГЭС, и проходила теперь настоящая жизнь. И уже в аэропорту Красноярска Алексей всегда ощущал радостный холодок в груди: вот оно – то, чего он хотел и чего ждал всю зиму! Он настолько погружался в эту жизнь, что весь остальной мир казался не совсем реальным или уж таким далеким…
Настолько нереальным, что он даже не сразу поверил в известие, пришедшее из этого мира. Телеграмма догоняла его сначала в Красноярске, куда он ездил на два дня утрясать дела с экологами, протестовавшими против изысканий, потом в поселке Бор, где была база его партии. И догнала наконец в тайге, куда за ним послали вертолет.
Взглянув на дату отправления, Алексей понял, что не успеет уже и на похороны… Но, конечно, он все равно вылетел в Москву, проклиная нелетную погоду в Красноярске, и все время, без минутной передышки, думая: как же мама, как же она перенесла это в одиночестве?
На похороны он все-таки успел, но это были похороны матери. Алексей сбросил рюкзак в коридоре и пробился сквозь печальную толпу к ее гробу.
– Такое горе, Лешенька, такое горе! – услышал он Дашин голос.
«Они жили долго и счастливо и умерли в один день», – стучало у него в голове – в церкви во время отпевания и всю дорогу до Ваганьковского.
Это были мгновения полного одиночества, когда уже неважно стало, кто еще остался у него на этом
