бы, как ее успокоить. Но он не мог обнимать и целовать Валю даже ради того, чтобы она перестала плакать и биться.
– А-Алеша, я же чуть не… Я живая, Алеша?! – рыдала Валька, размазывая слезы по серому от пыли лицу. – Господи, я же уже могла умереть!
– Все могли, но никто же не умер. Посмотри, все целы, ну, перестань!
Руки у Вали по-прежнему дрожали, хотя рыдания начали постепенно затихать под общие дружные уговоры. Она даже улыбнулась, шмыгнув носом.
– А мумие я все растеряла, – сказала она. – Прямо даже жалко!
– Ничего, мое возьмешь, – махнул рукой Алексей.
– Да ты что, Алеша? – Глаза у Вальки сделались круглыми. – А тебе как же? Нет, ни за что не возьму! Мало того что…
– Ты что, хочешь, чтобы оно мне самому понадобилось, раз не берешь? – прикрикнул он. – Обидно же – зачем ты туда ходила? Смерти в лицо посмотреть? Бери, Валька, не болтай ерунды.
Его вдруг охватила такая страшная усталость, какой он не знал прежде – ни от жары, ни от работы, ни от лазанья по горам. Он-то знал, что действительно смотрел смерти в лицо, глядя на каменный поток…
– Большой начальник будешь! – хлопнул его по плечу улыбающийся Рахим. – Командир будешь!..
– Большие начальники в кабинетах сидят, – усмехнулся Алексей. – Ты бы, Рахим, лучше выпить чего- нибудь вечером принес, отметить второе рождение.
Он вернулся домой ранним августовским утром. Из Домодедова доехал на такси, но отпустил машину на Пушкинской площади. Алексей любил Москву во всякое время суток, а в это – особенно. Огромная она была, прохладная, ясная – его город.
Он хотел наполниться Москвой, и даже желание поскорее увидеть Дашу не заставило его отказаться от этой, первой после разлуки, прогулки по единственному своему городу. Он прошел по Тверскому бульвару до Малой Бронной, потом повернул к себе на Патриаршие. Лебеди уже проснулись и плавали по живой глади пруда, усиливая ощущение ясности и чистоты, которым дышало это утро.
Алексей тихо открыл дверь, бесшумно прошел по коридору в свою комнату. Остановился у порога и смотрел на спящую Дашу.
Она лежала на спине, но отвернув голову, и он видел только нежный абрис ее щеки, и пряди золотых волос, и розовое, как ракушка, ухо. Он смотрел на нее минут пять, не в силах сделать ни шагу, чтобы не разрушить это хрупкое очарование.
В детстве и ранней юности он много знал стихов – мать любила стихи – и сразу вспомнил: «И тихо, как вода в сосуде, стояла жизнь ее во сне», – написанное чуть не сто лет назад, но о Даше…
Только сейчас, глядя на нее, спящую, Алексей понял, что это значит на самом деле: «Я буду тебя ждать». Она спала – и ждала его, и золотистые пряди ждали его, и рука, лежащая поверх одеяла. Он подошел все так же бесшумно и поцеловал ее в висок, прижавшись загорелой своей щекой к ее щеке, и она открыла глаза навстречу его взгляду…
Это было самое лучшее в их отношениях – его возвращения и ее ожидание. Никогда он не мог забыть того, первого возвращения; оно и было для него Дашей.
Во всем остальном, пожалуй, жизнь их была совершенно обычна; но ведь Алексей этого и хотел. Ему не нужны были семейные бури, он не искал пустых испытаний и всегда знал, что их и без того достаточно в жизни.
И ему нравилось, что Даша такая уютная, домашняя, что она любит красивые платья и всякие изящные женские мелочи. И ее спокойная житейская логика нравилась, и даже то, что она вкусно готовит, хотя он был неприхотлив в еде.
Она была женщиной в полном смысле этого слова, а он был мужчиной – и они были предназначены друг для друга.
У него даже не было ощущения, что он «не нагулялся», хотя женщины по-прежнему заглядывались на него, несмотря на обручальное кольцо. Валя Петрицкая – та вообще по уши была в него влюблена и совсем не скрывала этого. По правде говоря, всякое бывало во время летних экспедиций. Но эти короткие и редкие связи настолько не задевали его души, что он не придавал им значения.
Друзья даже сочувствовали ему: женился, мол, первым на курсе, хомут на шею надел, теперь от души и не погуляешь. Алексей только плечами пожимал – как будто в жизни нет ничего интереснее, чем постоянная смена женщин! У него было его дело, он не ошибся в выборе своего пути, он мог не растрачивать силы впустую – чего же еще?
За четыре летних практики Алексей успел объездить весь Союз, почти нагнав даже родителей «по наполняемости пространства», как шутил отец. Они-то с матерью уже не ездили, работали в Академии наук, но любили поддразнивать сына, в два счета доказывая ему, что в неосмысленном раннем детстве он повидал с ними гораздо больше, чем теперь один.
Алексей распределился после геофака в Гидропроект, хотя ему предлагали аспирантуру. Он сам выбрал именно это распределение – только потому, что полюбил реки. Он и не распространялся особенно об этом – наверное, стеснялся слегка: ну что это за причина для выбора места работы? Но он уже многое видел и знал, из чего выбирает. Гидропроект – это была Сибирь, а Сибирь притягивала его больше всего.
Даше, наоборот, распределение не понравилось.
– Сибирь, Леша? – недовольно спросила она. – Но это же так далеко… Мы, получается, по полгода врозь будем жить?
– Но что же делать, Даша? – возразил Алексей. – Ты же знала… И где, ты думала, я буду работать?
– Ну, я думала, в Москве… Хоть и в Географическом обществе – чем плохо? Или в аспирантуру бы пошел, да мало ли куда еще! Перед тобой же все дороги открыты, и папа бы помог. А так – за тридевять земель…
– Да ведь Гидропроект – в Москве, – сказал он. – Так что никуда я и не уезжаю дальше Волоколамского
