День был летний, ясный, и Марина с утра ушла на озеро – купаться и смотреть, как первые солнечные проблески появляются на воде. Поэтому она не видела, как приехал гость, и заметила только, что возле дома стоит «газик» с брезентовым верхом.

Когда Марина вошла в комнату, отец уже сидел с гостем за круглым столом, покрытым китайской скатертью с драконами. Она удивилась, что стол не накрыт, и даже бутылка водки – наверное, привезенная гостем – не откупорена. Глаша, работавшая у них в доме, кажется, никуда не собиралась уходить; быть не могло, чтобы некому было поставить на стол еду.

Она поздоровалась и хотела тоже сесть, но отец неожиданно сказал:

– Пойди к себе, пожалуйста.

Голос у него был спокойный, но Марину поразили его слова. Она ожидала, что он, как обычно, скажет гостю: «Познакомьтесь, моя дочь Марина», – и вдруг… Но она была не из тех, кто кричит и топает ногами. Тут же повернулась и вышла, от удивления не успев обидеться.

Она даже гостя разглядеть не успела – только мельком заметила, что он тучный, но не очень толстый, а на лысину у него начесаны длинные пряди волос, похожие на крысиные хвосты. Он был никакой, его и невозможно было ни разглядеть, ни запомнить – это Марина сразу поняла.

Время шло к обеду, и Марина ждала, что отец наконец позовет ее. Но вместо отца в ее комнату заглянула Глаша.

– Чего делать-то? – спросила она. – В кабинете закрылися, сидят. Обед накрывать ли?

– Не знаю… – удивленно протянула Марина. – Вы постучитесь, тетя Глаша, папу спросите.

– Не надо, говорит, – сказала Глаша, возвращаясь через пять минут.

– Почему?

– Не сказал. Этот все у него, накурил в кабинете, хоть топор вешай. Пойдем, тебя хоть покормлю, чего ж дитенку не евши с утра.

Летом Глаша готовила в небольшом дощатом домике, стоявшем в саду. Там она и собиралась покормить Марину. Но прежде чем пойти туда, Марина обогнула дом и бесшумно подошла под окно отцовского кабинета. Она была уверена, что окно открыто: отец не выносил дыма.

– Напрасно, Леонид Андреич, – услышала она, прижавшись к стене под окном – действительно распахнутым настежь. – Знаю, человек вы упрямый. А все же не мешало бы о будущем подумать. Хотя б о дочкином, если уж вам свое безразлично.

– Я думаю о ее будущем, – ответил отец. – Именно поэтому я прошу вас прекратить этот разговор.

– Не понимаю, что вас так уж не устраивает. Как будто мы вам неприличное что-то предлагаем, ей-богу! Немного внимательнее слушать, о чем люди у вас говорят, самому расспросить иногда…

– Люди у меня говорят о болезнях, – оборвал его отец. – Ни для чего другого они ко мне в дом не приходят.

– Так уж и не приходят! – В голосе гостя послышалась усмешка. – Да вы на всю округу один такой человек, не верится, чтобы ни учитель местный поговорить не заглядывал, ни из района никто не наведывался…

– Представьте себе, нет, – твердо сказал отец. – У меня необщительный характер, и я устаю в больнице. Мне некогда болтать о пустяках.

– Не о пустяках! – голос стал суровым. – Мы вас просим об очень даже серьезных вещах! При вашей биографии…

От порыва ветра оконная створка вдруг резко захлопнулась прямо у Марины над головой, и она отпрянула, испугавшись, что отец подойдет к окну и заметит ее.

– Мари-ина! – услышала она зычный Глашин голос. – Чего есть не идешь?

Она побежала обедать, чувствуя, как гнетущий, необъяснимый страх вползает в сердце. Страх был связан с этим тучным человеком, исходил от него. Марина даже остановилась на мгновение, прислушиваясь к своему странному, прежде неведомому чувству: ей хотелось, чтобы этот человек немедленно уехал, и ей хотелось этого очень сильно…

Они не вышли из кабинета ни в пять, ни в шесть. Марина сидела у себя в комнате, держа на коленях книгу и прислушиваясь к каждому шороху. О чем можно говорить так долго, если отец уже три часа назад сказал ему, что разговаривать с ним не хочет?

– Как себе хочет, – не выдержала наконец Глаша, – а ужин я накрываю. Леонид Андреич весь день не евши, слыхано ли дело! А этот, может, выпьет да и уедет…

«Как же он выпьет, когда за рулем?» – подумала было Марина, но потом решила, что Глаша права.

В конце концов, все ездят пьяные, на грузовиках – так вообще…

Она села за накрытый стол и ждала, вызовет ли Глаша из кабинета отца с его неприятным гостем. Слава богу, вышли!

Лицо отца казалось спокойным, но Марина видела, что оно не спокойное, а каменно-непроницаемое. Гость расстегнул верхнюю пуговицу рубашки и расслабил галстук. Лицо у него было такое же расплывчатое и незапоминающееся, как и фигура.

Отец сам разложил еду по тарелкам, по-прежнему не произнося ни слова; бутылка водки так и стояла неоткупоренная. Марина чувствовала, что молчание не просто стесняет и пугает ее, но начинает давить какой-то страшной, невыносимой угрозой. Но она не знала, что ей спросить или сказать. Ничего невозможно было спросить в присутствии этого человека…

А вот он, казалось, не испытывал ни малейшего неудобства от гнетущей тишины, повисшей в комнате.