Уже месяц длилось их путешествие, и мальчик быстро усваивал законы джунглей. Мускулы у него укреплялись с каждым днем и постепенно приучались отвечать требованиям, которые предъявляла к ним новая жизнь. Железная сила отца была унаследована сыном, но чтобы укрепить ее, нужно было ею пользоваться, в один прекрасный день мальчик с восторгом заметил, что прыгать с одного дерева на другое ему совсем не страшно и не трудно. Он стал прыгать по деревьям и через несколько дней уже умел прыгать с очень большой высоты, не испытывая ни малейшего головокружения, а под конец до того наловчился, что стал скакать с ветки на ветку гораздо проворнее, чем тяжеловесный Акут.

Холод, жар и ветер сделали его гладкую белую кожу грубой и коричневой. Однажды Джек снял свою фланелевую курточку, чтобы искупаться в небольшом ручье. Крокодилы там не водились: ручей был слишком мелкий. Джек и Акут с наслаждением плескались в холодной воде; вдруг с дерева спрыгнула мартышка, подхватила лежавшую на земле куртку — последний символ принадлежности Джека к культурному миру — и утащила ее с собой.

Сначала Джеку было трудно без одежды, но постепенно он убедился, что быть голым гораздо удобнее. А через несколько дней он с наслаждением ощущал свободу и ловкость своего обнаженного тела. Как удивились бы школьники, если бы встретили его в таком виде! Он весело улыбался, представляя себе эту встречу. Они, несомненно, позавидовали бы ему! Джек думал о них с высокомерной жалостью, но когда он представлял себе, что они на родине наслаждаются уютом и материнской лаской, тяжелый клубок подступал к его горлу, и у него перед глазами, затуманенными непрошенной влагой, вставало нежное лицо опечаленной мамы. В такие минуты он начинал торопить Акута.

Они уже свернули на восток, по направлению к морю. Старая обезьяна думала, что они разыскивают ее родное племя; Джек не разочаровывал своего друга. Он решил сообщить ему о своем намерении только тогда, когда они доберутся до цивилизованной страны.

Однажды на берегу реки путники неожиданно набрели на туземную деревушку. Несколько черных детей играли у воды. Сильно забилось сердце мальчика — целый месяц он не видел людей. Ничего, что они дикари! Ничего, что у них черная кожа! Они — его братья и сестры! Джек бросился вперед. Акут предостерегающе зарычал и схватил мальчика за руку. Джек вырвался и с радостным криком побежал к играющим детям.

Звук его голоса заставил всех обернуться. С минуту дети смотрели на него расширенными глазами, а потом, громко крича, бросились в деревню. За детьми побежали матери, и в ответ на испуганные крики из ворот деревни выскочило около десятка черных воинов, вооруженных копьями и щитами.

При виде этой суматохи мальчик остановился. Счастливая улыбка соскользнула у него с лица, когда воины с угрожающими жестами и воинственными криками кинулись на него. Акут, сидя на дереве, умолял мальчика скорее вернуться в лес. — Черные люди убьют тебя! — кричал он.

Несколько секунд Джек в оцепенении следил за приближающимися воинами, потом поднял руки вверх и закричал им, что пришел к ним как друг, что хотел только поиграть с их детьми, но не хотел их обидеть. Конечно, чернокожие не поняли ни единого слова и ответили Джеку так же, как отвечали всем диким зверям, которые выскакивали из джунглей и нападали на их жен и детей. Десяток копий полетел в Джека, но ни одно не задело его. По спине мальчика пробежал холодок, и волосы зашевелились на темени. Его глаза сверкнули. Не любовь, а ненависть светилась в этих глазах. С рыданием дикого зверя, которого преследуют охотники, он бросился в джунгли.

Акут поджидал его на дереве. Акут умолял мальчика бежать как можно скорее, потому что старая обезьяна хорошо понимала, что она и безоружный мальчик не могут бороться с вооруженными черными воинами. Акут был убежден, что чернокожие будут преследовать их.

Новые, никогда не испытанные чувства овладели сыном Тарзана. Он пришел с простодушным, открытым сердцем, пришел предложить свою дружбу черным людям, которых он считал своими братьями. Они даже не выслушали его, а встретили недоверием и копьями. Злоба и ненависть охватили Джека. Акут умолял его бежать поскорее, но он рвался назад. Джек хотел сразиться с дикарями. Он отлично сознавал, что это безумие, что голыми руками ему не победить вооруженных людей, но он вспомнил о своих зубах, о своих мощных кулаках, и возможность борьбы ясно представилась ему.

Медленно пробираясь по деревьям, он постоянно оглядывался по сторонам, чтобы враг не захватил его врасплох. Встреча с львицей научила его быть осторожным. Позади были дикари, которые, громко крича и метая копья, быстро продвигались вперед. Вскоре он снова увидел своих преследователей. Они не заметили его, потому что им не приходило в голова искать человека в ветвях. Мальчик находился как раз над ними. Они прошли еще около мили вперед и, никого не найдя, повернули обратно к своей деревне. Теперь пришел долгожданный случай отомстить. Жажда мести кипела у него в жилах, когда он сквозь пурпурный туман увидел своих преследователей.

Он повернулся и пошел за ними. Скоро он потерял Акута из виду; обезьяна продолжала путь, не замечая, что мальчик отстал; она считала безумием связываться с этими людьми и их смертоносными копьями.

Бесшумно скользя с дерева на дерево, мальчик двигался за воинами. Наконец, один из них отстал от своих товарищей, растянувшихся гуськом по узкой тропинке, которая вела в деревню. Мальчик свирепо улыбнулся. Он быстро нагнал негра и принялся преследовать его, осторожно и бесшумно, как Шита-пантера преследует свою добычу. Он не раз уже видел Шиту во время охоты.

Неожиданно и беззвучно прыгнул он на широкие плечи дикаря. Его цепкие пальцы сразу нащупали горло. Тяжесть мальчика опрокинула негра на землю; в его спину уперлись колени, сжимая дыхание. Затем ряд сильных острых зубов вонзился ему в шею, и в то же время железные пальцы сдавили горло. Воин захрипел и начал биться, стараясь сбросить с себя неведомого врага; но мало-помалу он ослабевал, и, наконец, жестокое, безмолвное существо, сидевшее у него на спине, втащило его безжизненное тело в кусты.

Обнаружив, что мальчика нет нигде поблизости, Акут повернул обратно и бросился на поиски. Но вскоре он внезапно остановился; он заметил, что сквозь деревья к нему пробирается чья-то фигура. Это был Джек. Но нет, неужели это он? В руках у мальчика было копье. За спиной у него болтался щит. На его руках и ногах висели железные браслеты. Его бедра прикрывал широкий пояс, из-за которого торчал нож.

Увидев своего друга, мальчик живо бросился к нему, чтобы похвастать своими трофеями. Он гордо показывал каждое свое приобретение и с видом знатока объяснял, как надо обращаться с оружием.

— Я задушил его и перегрыз ему горло, — сказал он. — Я хотел подружиться с ними, но они предпочли быть моими врагами. А теперь, когда у меня есть копье, я сумею показать даже Нуме, что значит нападать на нас. Только белые люди и большие обезьяны будут нашими друзьями, Акут! Мы разыщем их. Остальных мы будем или избегать, или убивать. Этому я научился в джунглях.

Они обошли деревню чернокожих и продолжали свое путешествие к морю. Мальчик был горд своим оружием и украшениями. Он учился метать копье, беспрерывно упражнялся и вскоре овладел им в совершенстве. В то же время Акут учил его распознавать следы, запахи и звуки. Джунгли сделались для мальчика открытой книгой. То, что совершенно ускользнуло бы от внимания цивилизованного человека, что лишь отчасти улавливал дикарь, было для него полно глубокого смысла. Он различал по запаху все породы травоядных и хищников и узнавал направление их движения по шороху травы и звуку шагов. Он мог, не оборачиваясь, сказать, сколько львов находится за его спиной, обращенной к ветру, — два или четыре, и на каком расстоянии от него, — за сто или за пятьсот миль.

Многому научил его Акут, но еще большему научился он сам, инстинктивно-странной интуицией, унаследованной от отца. Он полюбил жизнь джунглей. Непрестанная борьба со смертельными врагами, державшая в напряжении мышцы и днем, и ночью, возбуждала в нем любовь к приключениям и опасностям, которая дремлет в глубине души каждого сына Адама. Но, несмотря на любовь к джунглям, он не давал своим эгоистическим желаниям взять верх над чувством долга, которое беспрестанно твердило ему, что он