видеокамер. Очкастый тогда ходил по складу и снимал с контейнеров крышки, проверяя содержимое.

— Гляди, Петруша, — говорю я братку, — вон гости едут!

— Где гости? — услышал меня Очкастый и стал пялиться в монитор слежения.

И точно: по дороге тянулся левый «КАМАЗ». За рулём сидел вислоусый самостийник, издалека было видно — в авторитете.

Он грамотно встал, грамотно вышел — показав в камеру пустые руки и собственное лицо:

— Здорово, Максим! Вот привел бог где увидеться!

Очкастый прищурил глаза:

— А! Здорово, здорово! Ну шо? И Болячка здесь? Здорово, здорово, братан! Да тут все наши: и Сява! И Яицкий! И Орехов! И Стецько! Здорово! — И они стали обниматься.

Я-то знаю, откуда они подсмотрели эту манеру — хлопали сначала ладонь в ладонь, потом по локтю, и так добирались до плеча, а потом наконец обнимались. Это наши родные украинские гопники подсмотрели в фильмах про рэперов.

Но на Большой земле, где-нибудь во Львове, а то и в Киеве, эта мода давно прекратилась. А у нас задержалась на много лет — ведь у нас тут заповедник всего — не только мир уродов, да и людей у нас много таких, которые на Большой земле давно передохли.

Я вот знавал сталкера Малину, что ходил в Зону, надевая золотую цепь и малиновый пиджак. А малиновые пиджаки к тому году даже официанты в стрип-клубах на Большой земле не носили.

Правда, потом Малину кто-то грохнул. Не до конца грохнул и во время прорыва на Киев мне рассказывали, что поймали зомби с цепурой на шее, голдой во рту, гайками на пальцах и в обрывках малинового пиджака. В пиджак я не верю, потому как опознать малиновый цвет после стольких лет невозможно, а цепура… Да где она? Покажите мне цепуру, так и базарить за Малину будем. А так — нету цепуры, да и Малина сгинул.

Так вот, «КАМАЗ» загнали во двор, а сами принялись пить, потом оказалось, что братаны привезли девок — страсть каких некрасивых, но жуть каких дорогих.

Начали плясать — девки на столах, а братки под столами ногами сучили.

Мы Очкастого не узнавали — видать, было у него такое бандитское прошлое, что никакими очками не прикроешь.

— Ламбада, ламбада! — орали братки.

Петруша тут и говорит: «Кот из дома, мыши — в пляс». Потому как при Исае Митриче Очкастый не только не плясал, но и вовсе не улыбался. А мы были простые бойцы, но вполне прекрасно понимали эту забаву начальников. А начнут паны веселиться — так берегись. Сиди лучше в уголку, забейся в какую- нибудь щель да и гляди. За просмотр денег не берут, но поймавши — тыздят.

Очкастый стал двигать локтями, будто не танец перестройки «Ламбада» плясал, а шваркнуло его электрическим током из известной аномалии. Девки в высоких сапогах о ноги его тёрлись срамными местами, как вдруг он упал. Затем опять упал.

При этом Очкастый стал орать, что тут под полом аномалия, что всё это наваждение, и Зона неспокойна.

Ну, плавали — знаем, плохому танцору известно, что мешает: аномалия. А под полом у нас не сортирная труба в биологический отстойник, а старое индейское кладбище, каким нас пугает американский писатель Кинг.

Но поскольку все напились, а некоторые даже перестали в туалет бегать, чтобы свои линии занюхать, так Очкастого пару раз уронили на пол, и уж точно один раз — нарочно.

Тогда мы ничего не могли понять, вернее — тогда мы ничему не удивились.

Это уж когда Очкастый нас собрал после всего, так и рассказал:

— Дело табак, у меня глюки или что. Потому что, когда я «Ламбаду» плясал, то провалился в пространственный пузырь и оказался безо всякой защиты и оружия на Зоне, причём километрах в десяти, у заброшенных совхозных теплиц.

Я Очкастого слушал из вежливости, но тут навострил уши. Потому что он совхоз имени Двадцатого партсъезда так художественно описывал, что я сразу узнал место. Я мимо теплиц как раз накануне ходил — там дыни тогда росли метра два в длину. Есть их, конечно, нельзя, но сила какая эпическая! Они ведь и зимой росли — мороз, снег, а дыни эти снег вокруг себя растопят, пар от них идёт, чисто гигантские яйца. В них ради интереса пуляли — так зимой ничего, а летом из них целый рой насекомых вылетал. В общем, есть нельзя — одно понятно.

Ну и Очкастый очень точно это место описывал, а я ведь знаю, что он на Зону не ходит, что он чистый барыга. А по рассказу выходит, что он моментом перенёсся к теплицам, и с ним эти дыни разговаривают.

Ржут дыни над очкастым, прямо как в иностранный праздник Хеллоуин. Эээ… Нет, в этом празднике были тыквы, а тут мы все знали, что именно всепогодные дыни растут.

Ну, стоит Очкастый, бздит. Тыквы ржут — нам-то понятно, что он перед «Ламбадой» две дороги затянул.

А Очкастый продолжает рассказывать, что, дескать, он ждал-ждал и понял, что надо выбираться самому. Оглянулся, а вокруг уже ни теплиц, ни тыкв, ни городских девок, которых как картошку на грузовике привезли, а гладкое поле.

— Э! Йопта… Вот тебе на! — так это нам Очкастый рассказывает. Тогда начал он прищуривать глаза — место, говорит, не совсем незнакомое: сбоку лес, из-за леса торчал шест ретранслятора с лампочкой, который виднеется далеко в небе, но находится он по ту сторону Периметра, около расположения спецбатальона ООН. Что за хрень! Да это точно ООНовский батальон! А с другой стороны тоже что-то сереет; вгляделся: это наш бар — где девки ещё пляшут, братва гуляет и всё такое. Вот куда затащила Зона! Потоптавшись, наткнулся он на тропинку. Луны не было; белое пятно виднелось вместо неё сквозь тучу. «..!..! И ствола-то у меня нет!» — подумал Очкастый.

Тут ещё в стороне от дорожки на могилке вспыхнула свечка. Я эту могилку знал давно, все её знали — никакая это была не могилка. Это была пирамидка Неизвестному Сталкеру, которую ещё при Советской власти поставили.

Нормальная такая пирамидка, как на кладбищах солдатам ставили — высотой метра два, а на макушке красная звезда, которую сварным аппаратом вырезали из стального листа.

Говорят, что сталкер был вполне известный, именно поэтому его безутешные родители подвалили сюда и за бешеные деньги поставили памятник. Фокус был в том, что могилы под ним не было, памятник поставили там, куда дотянулись. Старики завещали пирамидку холить и лелеять, да только больше не появились, видно, померли.

Сталкер Чекист, в миру Дима Силантьев, которому старики выдали денег впрок сначала честно исполнил обещание — на следующее лето покрасил пирамидку белым цветом, да вот беда — Дима закрасил имя, фамилию и отчество безвестного страдальца. Ну дальше и пошло: некоторые вовсе считали, что это могила Неизвестного солдата, убитого немцами ещё в 1943 году.

Суеверные сталкеры приносили ему ханку, а на Пасху — незалупленное яичко.

И вот тут Очкастый видит не яйцо, а зажженную свечку, не светодиод какой, а нормальную свечку на могиле, что пламя то и дело набок кладёт, а оно всё же не гаснет.

Он с пьяных-то глаз подождал, огонёк пропал, но загорелся вдали другой.

— Схрон! — закричал Очкастый. — Япона мама, схрон! Сталкеры маячок на схроне с хабаром поставили! — Он решил обвеховать место, воткнул какую-то ветку и пошёл на огни нашего бара.

Вот чудной человек! Столько нас обирал, столько на нас наживался, столько наших историй и объяснений слушал, а не понял, как Зона крутит человеком, и не почуял, как начала она играть с ним в свои недетские игры.

Пошёл он обратно. Молодой дубовый лес, что подрос тут уже после аварии, стал редеть, показалась сетка-рабица вокруг бара, на которую от непрошеной мелкой нечисти подавали ток, вот и дверь.

Как он открыл дверь, Очкастый не помнил. Но ощутил себя уже посредине бара, девки куда-то подевались, а он сидит, привалившись к барной стойке с внешней стороны, и кажется, только что блевал.

Причём поредевшая братва и говорит: