предположения).

Однако на части табличек студенты-остроумцы то и дело приписывали к названиям прилагательное «sapiens». Служители музея не дремали, и на табличках быстро исчезали такие острые надписи, современная бытовая химия — и не останется ни одного штриха…

Я видел, как приезжал Трухин из первых экспедиций — как герой, на монстров его дивились, в перестроечном журнале «Огонёк» его печатали на фоне чучела кровососа.

Очень красивые, помню, были фотографии.

Тогда ещё у него была кличка Бэкингем, потому что он говорил со странным акцентом, будто набрал в рот камешков, как недоучившийся Демосфен. Он говорил точь-в-точь как Бэкингем из фильма про трёх мушкетёров, картавя и не произнося половину букв.

Он был друг Маракина, только чуть моложе — но Маракин пережил его на несколько лет.

А тогда я запомнил необычный разговор.

Бэкингем привёз очередную партию уродцев — тогда это было ещё возможно, только потом, по Второму межгосударственному соглашению биоматериал исследовался только на месте, так вот тогда он привёз партию уродов и их спешно изучали.

Но Бэкингем выглядел недовольным.

И вот я застал их в кабинете Маракина за бутылкой. Они хорошо тогда нагрузились, и, кажется, Маракин принимал меня за аспиранта Трухина, а Трухин — за аспиранта Маракина. Так я и просидел за шкафом, подслушивая их разговор.

Трухин горячился.

— Они живые, живые, — кричал он. Имелись в виду, как я сразу понял, существа Зоны.

Маракину было наплевать, живые или мёртвые. Он бы и родную мать препарировал, если бы это продвинуло вперёд работы по их нейронному ускорителю.

А Трухин орал и орал. Из-за дефекта дикции, из-за этого его «английского» произношения слушать его было смешно, но потом мне стало не до смеха. Выходило, что один кровосос вместе с более молодой особью, то есть детёнышем, встретился ему у самого Саркофага. Однако кровосос не напал на Трухина, а спас ему жизнь, вернее, не стал бросаться на него. Кровосос вытолкнул Бэкингема в последний момент с гравиконцентрата, над краем которого Трухин занёс было ногу.

Можно было предположить, что кровосос хотел его оставить на ужин, а после гравитационного концентрата, то есть после «комариной плеши», от него мало что бы осталось.

Но Бэкингем утверждал, что кровосос отпустил его и уже удалялся, но тут нервы у Бэкингема не выдержали, и он засадил в своего спасителя очень много разрывных пуль — прямо в спину. Он, как хороший анатом, знал, куда стрелять, и оттого завалил монстра сразу. Такое вообще-то невозможно, но Бэкингему я верил.

Что, собственно, не верить, когда голову этого кровососа с расправленными щупальцами вместо рта сейчас, уже выпотрошив, заливали в прозрачный пластик? Я-то верил.

Бэкингем, кажется, тронулся в этот момент.

— Ты понимаешь, мы не знаем, что они хотят. Мы о них вообще ничего не знаем. Они часть Зоны. Её организм, неотъемлемый орган, они живут в симбиозе с Зоной, и если бы мы туда не лезли со своим оружием, может быть, никакого ужаса бы не было. А вдруг я послужил спусковым крючком — вот маленький-то убежал, и в его мозгу начался виток импринтинга,[25] и этот образ будет повторяться раз за разом в следующих поколениях, а? Как знать, а?

Но вдруг они успокоились, и Маракин деловито спросил:

— Чем порадуешь на этот раз? Ведь с Яйлы?..

— Прямо с болота, что на юге, — прокартавил Бэкингем и окутался трубочным дымом как дымовой завесой. — Но ничего интересного.

Я, слушая их, понимал, что да — «ничего интересного», это по сравнению с тем самым трупом кровососа, что прославил Трухина-Бэкингема.

— Нет, Андрюш. Одни пустяки. Чернобыльский волк, ещё один. Тушканчики. Несколько крыс, они разные там все. Зайца какого-то встретил чудного, но не поймал. Ещё десяток двухордовых змей, несколько новых видов многостворчатых моллюсков…

Они вышли из кабинета и пошли по музею — два старика, как мне тогда казалось. Сейчас-то понятно, что тогда они были немногим старше меня нынешнего.

Залы были пусты, и они быстро прошли мимо чернобыльского стенда, под стеклом которого были и волки, и пауки, и тушканчики, и крысы… Зайцев там, правда, не было, но было много разного другого.

Например, там было чучело бегемотожабы, ментального контролёра из тех самых южных болот, откуда только что вернулся Бэкингем (углеродный цикл, тип «полихордовые», класс «кожедышащие», отряд, род, вид «Гипножаба»).

Это чучело было одним из первых экспонатов нашего музея. Все любили с ним фотографироваться — это сейчас был день, свободный от посещений, а так-то школьники и иностранцы фотографировались так, что от вспышек их техники рядом с гипножабой стоял мерцающий белый свет.

«Да, были у стариков дела… — подумал я. — Такое, поди, не забудешь».

Тогда на жаб охотились все — спецбатальоны ООН, охранявшие Периметр, войска Украины и России, вольные сталкеры и просто загадочные бандиты, которым гипножабы мешали рекетировать вольных сталкеров.

Эти чудовища, почти полностью истребленные, неожиданно размножились вновь — причём в каждом болоте. Поговаривали, что это последствия каких-то экспериментов, но так всегда говорят. Началась знаменитая глобальная облава. Скептики замечали, что нужно подождать, но ждать, разумеется, никто не хотел.

Я видел документальные фильмы о той облаве, когда в Зону по разведанным тропам двинулись джипы и бронетранспортёры с солдатами и грузовики со сталкерами. Под это дело объединились даже заклятые враги.

Вот они подъезжали к границе болот, в своих касках, облепленных отражающей фольгой, и все начинали стрелять. А на переднем плане хроники какой-то молоденький солдатик всё возился со своим небольшим миномётом и никак не мог привести его в действие. Командир его беззвучно открывал рот, но хроника не доносила до меня его слов. Да что там, понятно было, что он говорит, ужас сплошной, матерился командир, но всё равно все стреляли. И вот полетели мины, и край болота заволокло густым белым дымом — это загорелся торф. Кажется, торф там до сих пор горит.

Бронетранспортёры останавливались, из них лезли люди — одни в голубых касках, другие в зелёных, а третьи в касках, обмотанных серебристой фольгой. Они тоже беззвучно орали и размахивали автоматами. Они беззвучно орали, и я понимал, что они кричат всё те же матерные слова, но только теперь радостно и победно.

Никакой победы не было, хотя фильмов было снято много, и даже два художественных — в Америке. Один — полная дрянь категории «С», а другой очень известный, «Периметр». У нас его крутили в видеосалонах.

Но жабы никуда не делись и нападали на зазевавшихся ещё целый месяц. А потом резко похолодало (в тот год вообще была ранняя, очень холодная осень), и жабы пропали. Часть из них замёрзла, и их чёрные трупы, покрытые утренним инеем, казались трупами убитых немецких солдат.

Другая часть вернулась в болота, по-прежнему вонявшие горелым торфом. Тут-то скептики и сказали ещё раз, что нужно было подождать, и просто на время свернуть активность в Зоне.

Но кто же слушает скептиков? Скептиков никто не слушает, тем более что в ходе большой зачистки было много потерь, а признать, что жертвы были напрасны, никто никогда не хочет. Никто и никогда.

А вот Маракину было всё на пользу. Я смотрел на них — вернее, на их спины. Прямую спину Маракина и сгорбленную — Бэкингема.

Бэкингем несколько протрезвел и притворялся, что все отлично, как сегодняшний отличный солнечный день. Солнце и вправду било через высокие окна и стёкла витрин рассыпали блики по залам.

Маракин хлопнул Бэкингема ладонью по спине и нарочито бодрым голосом воскликнул:

— Ну всё! Я зверски хочу есть, Ваня, и мы пойдем сейчас ко мне и славно пообедаем. Сегодня дочка приготовила в твою честь настоящий борщ. Пойдем, герцог, зуппе ждет нас.