догадывалась, была скрытая глубокая рана. Однако по истечении некоторого времени, поскольку рыдания не прекращались, она подошла к сидевшему и, с невольной нежностью положив руку ему на плечо, сказала:

– Прошу вас, не плачьте больше! Этим не поможешь. Вы стали... жертвой случайности, как это часто встречается. Вы не должны так отчаиваться... от такого пустяка.

Он резко опустил руки, открыв настолько залитое слезами лицо, что сердце Марианны сжалось.

– Это не случайность, – сказал он горестно. – Это все то же проклятие, о котором я говорил... только что. Я надеялся, о, я так надеялся, что вы избавите меня от него! Но увы, оно осталось. Оно по-прежнему гнетет меня. Оно будет преследовать меня всю жизнь, и из-за него мой род неумолимо угаснет...

Он встал и порывисто зашагал по комнате. Внезапно похолодев, Марианна увидела, как он схватил с бюро тяжелую бронзовую чернильницу и изо всех сил запустил ее в один из книжных шкафов, дверца которого вместе с осколками разбитого стекла упала на пол.

– Проклят! Я проклят! – простонал он. – Вы не представляете себе, что такое потерять возможность любить, то есть делать то, что называется любовью. Я уже забыл, давно забыл о ней, но недавно, когда я прикоснулся к вам, у меня появилось... ах... это неожиданное, неслыханное ощущение: я почувствовал, что моя плоть еще может волноваться, что я еще могу желать женщину, что жизнь моя, быть может, начнется сначала. Но нет! Это невозможно! С этого рокового дня все кончено... Навсегда!

Новый приступ рыданий потряс его, такой сильный, что Марианна испугалась. Казалось, несчастный дошел до предела отчаяния, и она, не зная, чем помочь, беспомощно озиралась. На небольшом столике у окна она заметила серебряное блюдо с графином, бокалами и бутылкой темной жидкости, видимо, вина. Она подбежала к столику и наполнила бокал водой. Но когда она хотела отнести его Ришелье, рухнувшему на диван, ей в голову пришла новая мысль. Порывшись в кармане платья, она достала маленький пакетик, содержащий сероватый порошок.

Собираясь на внушавший ей такой страх ужин, она захватила этот пакетик. Он содержал лекарство с опиумом, которое персидский врач Турхан-бея приготовил ей, когда она в конце беременности страдала от бессонницы. Оно быстро вызывало глубокий и приятный сон, и Марианна решила, что оно может оказаться полезным оружием, если Ришелье окажется слишком активным.

С горькой улыбкой она бросила в стакан щепотку порошка и налила немного вина, чтобы отбить вкус лекарства. Герцог проявил себя более чем активным, и тем не менее она забыла об этом оружии, которое недавно казалось ей таким необходимым. Ей просто некогда было о нем подумать, настолько неожиданно охватила ее неистовая и властная потребность любви. Теперь же благодетельный наркотик окажет милосердную услугу. Он принесет несчастному разрядку и забвение...

Нагнувшись к герцогу, она осторожно заставила его поднять голову.

– Выпейте его! Вы почувствуете себя лучше... Прошу вас, слушайтесь меня и пейте!

С покорностью ребенка он выпил все до последней капли, затем растянулся на подушках, где только что ласкал Марианну. В его покрасневших от слез глазах легко читалась благодарность, заставившая сжаться сердце Марианны.

– Вы так добры, – прошептал он. – Вы так ухаживаете за мной, словно я не оскандалился в ваших глазах самым последним образом.

– Прошу вас, не говорите об этом!

Она ласково улыбнулась ему, подкладывая под голову подушку. Затем, чтобы ему легче было дышать, она развязала высокий галстук и расстегнула прилипшую к загорелой груди рубашку. После чего пошла отдернуть занавеси и открыла окно, чтобы свежий ночной воздух рассеял духоту кабинета.

– Нет, – вздохнул он, – я хочу говорить! Надо, чтобы вы узнали... Вы имеете право узнать, почему внук маршала Ришелье, самого большого ловеласа прошлого века, не способен заниматься любовью... Слушайте: мне было шестнадцать лет в 1782 году... шестнадцать лет, когда меня женили на мадемуазель Рошшуар, которой тогда исполнилось двенадцать! Это был важный союз, имевший значение для обеих семей, и брак, подобно бракам королевским, заключили наши родители, не интересуясь нашим мнением. И я женился на моей невесте по доверенности. Ее считают слишком юной, заявили мне, для участия в бракосочетании, но из семейных соображений этот брак необходимо заключить.

– Прошу вас, – взмолилась Марианна, – не говорите мне ничего! Вы пробудите воспоминания, от которых вам станет плохо. И...

– Мне действительно плохо от них, – согласился он со скорбной улыбкой, – но что касается их пробуждения после стольких лет, то ведь они никогда не засыпали... И затем, я считаю, что мне станет легче, если я расскажу об этом кому-нибудь, особенно когда этот кто-то – женщина... единственная женщина, которую я смог бы полюбить... Так на чем я остановился?.. Ах, да! Через три года, когда моя жена достигла пятнадцати лет, родители решили соединить нас, и, когда я увидел ту, что носила мое имя, я понял, почему родители так настаивали, чтобы брак заключили по доверенности: чтобы я не встретился со своей невестой... Даже если я проживу тысячу лет, у меня всегда будет стоять перед глазами зрелище, открывшееся мне с высоты парадной лестницы нашего особняка, по которой я сбегал через четыре ступеньки, торопясь увидеть «ее». Чудовище! Розали де Рошшуар, герцогиня де Ришелье, оказалась настоящим монстром! Карлица! Горбатая спереди и сзади. Обезьянье лицо с огромным носом. Настоящая пародия на человека, достойная показа на ярмарках. Можете ли вы представить, что существует подобное безобразие, вы, такая прекрасная? Я подумал, что я во власти кошмара. Представил ли я себе сразу, во что превратится моя жизнь рядом с этим ужасным, жалким существом? Уже не помню. Но я знаю, что я испустил страшный крик и, мгновенно потеряв сознание, покатился к подножию каменной лестницы...

На другой день я потребовал почтовую карету... Я написал письмо и уехал на наши земли. Я не мог больше выносить Париж. Оттуда, никого не повидав, я отправился воевать с турками в надежде, что Бог согласится взять меня к себе. Я понял, что в самом деле отныне... волей-неволей мне надлежит оставаться верным мадам де Ришелье... Вы представляете? Это так просто, так глупо, а жизнь уходит. Смешно...

Но Марианне не хотелось смеяться. Опустившись на колени возле дивана, она снова взяла за руку этого человека, вызывавшего у нее опасения, восхищение, ненависть, страх и даже, на какое-то время, желание и к которому она теперь испытывала сочувствие, напоминавшее нежность. В какой-то мере он был ее братом...

Для нее также первый супружеский опыт стал жестоким разочарованием, но он не шел ни в какое сравнение с ужасной драмой, пережитой юным герцогом. Она ласково погладила его руку, словно давая ему понять, до какой степени она сочувствует его горю. А он повернул к ней измученное лицо с уже затуманенными снотворным глазами и попытался улыбнуться.

– Не правда ли... можно посмеяться?

– Нет! Ни за что!.. Для этого нужно совершенно не иметь сердца. История с вашим браком – самая печальная из всех, что я когда-либо слышала. Вы так заслуживаете сожаления... вы и она, впрочем, ибо она также должна страдать. И... вы больше никогда не видели ее?

– Да! Один раз... Когда я... вернулся во Францию, чтобы помочь находившемуся в опасности королю. Я понял... что вы сейчас сказали: она также должна страдать, несчастное невинное дитя... бедная душа, заключенная в теле монстра. Мы остались друзьями! Она живет во Франции... в замке Крозиль... Она пишет мне... Она пишет так хорошо... так...

По мере того как он говорил, слова давались ему все трудней. Делавшиеся все более тяжелыми веки наконец сомкнулись, и вскоре только спокойное дыхание нарушало тишину рабочего кабинета.

Марианна отпустила его руку, встала и застыла в нерешительности, не зная, что же теперь делать.

Во дворце царила полная тишина. Хорошо вышколенные слуги, безусловно, получившие строгие инструкции, сюда не придут. Только стража должна стоять у входа. Где-то в городе часы пробили час ночи, напомнив Марианне, что до утра далеко и ей есть еще чем заняться...

Нащупав в кармане плотную бумагу, несущую свободу Язону, она на цыпочках направилась к двери. Ее плащ остался в салоне, где ужинали... Когда она пришла, герцог никому не позволил снять его с ее плеч и оставил на кресле на случай, если ей станет холодно от открытого окна. Марианна решила пойти за ним.

Но перед уходом она подумала, что следует задуть свечи, чтобы герцог спокойней спал, и вернулась к столу. Нагнувшись, она снова увидела письмо...

Драматическая напряженность пережитых с Ришелье минут заставила ее забыть о нем, и она упрекнула