человека!

– Вполне возможно. Я был лишен удовольствия видеть его часто. К тому же мы оказались соперниками в одном известном вам деле. Но я возвращаюсь к своему вопросу: что вы видели и слышали?

– Вы настаиваете? В таком случае я должен вам для начала сообщить, что примерно месяца два назад мы наняли лакея-поляка...

– Обойдемся без деталей! Ее светлость герцогиня Дэнверс, рассказывая мне о трагическом вечере, упомянула и об этом лакее, который как сквозь землю провалился.

– Эта, как вы изволили выразиться, деталь весьма существенна. И вы согласитесь, когда узнаете, что я застал леди Фэррэлс в объятиях этого лакея.

– В объятиях? А вы уверены, что... не драматизируете ситуацию?

– Судите сами! Произошло это примерно три недели назад. Сэр Эрик ужинал в тот вечер у лорд-мэра, я смотрел балет в Ковент-Гардене. Поскольку у меня имеется собственный ключ, я вернулся и, стараясь не шуметь, даже не зажигал света. Я прекрасно знаю этот дом и привык ходить по нему вслепую. Тем более что сэр Эрик не потерпел бы моих ночных возвращений, если бы они нарушали его покой. Я поднимался по лестнице, как вдруг услыхал смех и шепот. Шум раздавался из покоев леди Фэррэлс, и я увидел, что дверь ее будуара приоткрыта. Света там было немного, но я все-таки сумел узнать Станислава, который выходил от нее на цыпочках. Он уже вышел за дверь, леди Фэррэлс проводила его до порога, и на пороге они поцеловались... весьма страстно, потом он тихонько оттолкнул ее с тем, чтобы она вернулась к себе.

Сэттон замолчал, глубоко вздохнул, потом отрывисто, уже не скрывая гнева, прибавил:

– Вдобавок она была почти голая. Вряд ли можно назвать одеждой прозрачный батистовый пеньюар, который на ней был! Вот что я видел! Не скрою, что после этого я стал за ними следить.

– Что же вы слышали? – выдавил из себя Альдо. От этих откровений у него пересохло в горле.

– Слышал многое, но, к сожалению, не понял ни слова, потому что говорили они по-польски, а я польского не знаю. Но однажды, однажды я слышал, как она ему сказала: «Если ты хочешь, чтобы я помогла тебе, я должна быть свободной. Сначала ты помоги мне...» Это было за четыре дня до смерти сэра Эрика.

– И все это вы рассказали полиции?

– Разумеется. Одной той дерзости, с какой она ввела в дом своего любовника, было достаточно, чтобы открыть сэру Эрику глаза на правду. Однако я предпочел молчать, полагая, что сэр Эрик и сам рано или поздно узнает всю правду, и это вот-вот должно было случиться. Когда я увидел, как он умирает на полу, почти у моих ног, я более не мог молчать. О, как мне хотелось задушить ее собственными руками!

Воцарилось молчание. Морозини уже не знал, что ему и думать. Версия секретаря во многом совпадала с версией Ванды, а горничная была слишком предана Анельке, чтобы ее можно было заподозрить в намеренной лжи. Но, с другой стороны, обе эти версии разительно отличались от рассказа самой польки! По своему собственному опыту Альдо знал, что Анелька способна лгать, проявляя при этом недюжинный талант, но в ее теперешнем положении, в тюрьме?.. Альдо не мог смириться с мыслью, что Анелька ему солгала, и решил во что бы то ни стало загнать Сэттона в угол.

– Вы так воинственно настроены: должно быть, вы очень любили сэра Эрика... или очень ненавидели его жену. А вы ведь ее ненавидите, не так ли? Может быть, потому что влюбились в нее, а она вас отвергла?

У молодого человека вырвался едкий смешок, и что-то вроде огонька загорелось в темных, глубоко упрятанных под бровями глазах:

– Влюбился? Нет! Она не вызывала у меня ни малейшей нежности! Хотел ее – да! – заявил Сэттон с чисто британской грубой прямотой. – Признаюсь, что хотел ее и хочу до сих пор. И надеюсь, что мое желание умрет вместе с ней!

Прибавить к этому было нечего. Морозини узнал все, что намеревался узнать, и даже больше, чем хотел бы. Он встал.

– Благодарю за прямоту, с которой вы говорили со мной, – сказал он. – Хотя я, быть может, не так уверен в виновности леди Фэррэлс, как вы. Теперь, мне кажется, я яснее вижу мотивы вашего поступка, но полагаю, что не последнюю роль сыграла в нем ревность...

Джон Сэттон, который сидел задумавшись, при этом слове встрепенулся. По его лицу пробежала дрожь, и он направил на своего гостя взгляд, затуманенный слезами.

– Ревность? О да, но совсем не та, которую вы воображаете. Я не ревновал ее в привычном смысле этого слова, хоть она и отказала мне в своем теле, предпочитая марать его с низким слугой. Это была ревность совершенно другого рода, но я не намерен вам о ней докладывать. Всего хорошего, князь Морозини.

– Вам тоже. Я хотел бы пожелать вам душевного покоя, но, боюсь, вы избрали неправильный путь, к покою он вас не приведет.

Несмотря на мелкий моросящий дождь, который, похоже, и не думал прекращаться, Альдо решил пройтись до гостиницы пешком. Ему необходимо было привести в порядок свои мысли, а ходьба всегда казалась князю лучшим средством для этого. К тому же идти было не так уж далеко.

Засунув поглубже руки в карманы, Альдо торопливо зашагал вперед. Приближалась ночь, и из густеющих сумерек навстречу ему то и дело выплывали стоящие неподвижно полицейские, одетые в каски и пелерины, что придавало им сходство с пирамидами. Попалось ему навстречу и несколько случайных прохожих, хотя в этом аристократическом квартале принято было перемещаться в автомобилях.

Разговор с Сэттоном оставил в душе князя горький осадок. Все, что он услышал за последний день, вселяло в него необъяснимое чувство неуверенности и растерянности. Его не покидало ощущение, будто на него набросили сеть, сплетенную из лжи и полуправды, она опутала его с головы до ног, сковав движения. Подробности, которыми с такой откровенностью поделился Сэттон, потрясли Альдо. К тому же секретарь не отрицал, что тоже пробовал добиться Анельки. Что же она представляла собой на самом деле? Состояла ли Анелька в сговоре с Ладиславом? Если да, то кто из них манипулировал другим? А он сам, насколько он мог верить в искренность тех чувств, в которых она ему призналась? Чего она ждала от него и в какой мере собиралась его использовать? Вопросы теснились у Альдо в голове, и чем больше он думал о них, тем больше раздражался, ибо не мог найти однозначного ответа...

И подумать только, еще утром, выходя из Брикстона, он чувствовал себя таким счастливым и был полон решимости пуститься в бой ради золотистых глаз своей прекрасной дамы, сделать все возможное и невозможное, лишь бы помочь ей! Теперь князь уже не знал, что ему делать.

Ему припомнилась фраза Шатобриана, которую часто повторял его воспитатель, Ги Бюто, когда юный Альдо проявлял нерешительность: «Двигайтесь вперед, если только не боитесь, и ни за что не закрывайте глаза!..»

Не закрывать глаза? Да куда уж больше, он и так чувствовал себя почти слепым. Значит, двигаться вперед? Но в каком направлении?

Боль нахлынула на Альдо, столь острая, что он ощутил ее почти физически, – то же чувствует любой мужчина, заподозривший, что подарил свою любовь недостойной женщине. Боль была так невыносима, что он готов был закричать. Ему пришлось остановиться и опереться на парапет. Никогда еще он не испытывал такого отчаяния и бессилия. Даже тогда, когда расставался с Дианорой.[3] Резким движением Альдо сорвал каскетку и подставил голову под холодные струи дождя. Слезы, которых он не смог сдержать, смешались с дождевыми каплями.

Женский голос заставил его открыть глаза.

– Могу ли я помочь, сэр? Вам, кажется, нехорошо?

Из-под большого зонта выглядывало милое лицо в бархатной шляпке. Незнакомка была молода и недурна собой. Морозини заставил себя ей улыбнуться.

– Спасибо, мисс. Сейчас все пройдет. Старая рана время от времени напоминает о себе.

Ни он, ни она не успели сказать больше ни слова: из темно-зеленого лимузина, который, шурша, остановился возле них, вышел шофер в черной ливрее и так властно взял Морозини под руку, что тот, застигнутый врасплох, ничего не сумел возразить.

– Его светлость князь не должен выходить в такую погоду. Я уже не раз говорил об этом его светлости, но он не желает слушаться. Хорошо, что я его нашел, – выговорился шофер, увлекая князя к машине, и его монголоидное лицо показалось вдруг Морозини знакомым.