– Конечно! Разве вам неизвестно, вон там, из окна за мной всегда наблюдают. Меня тотчас окликнут, если я под каким-нибудь предлогом попытаюсь пойти туда, откуда меня не видно. Хотите попробую?

– Нет, я вам верю, но ради всего святого, возьмите себя в руки! Клянусь, Жан не способен отречься от того, что обещал. Я в этом уверен. Но у него на этом свете так мало власти и…

Гортензия его больше не слушала. Резко повернувшись, она почти бегом заспешила к дому, пытаясь проглотить слезы, уверенная, что ей неоткуда более ждать помощи. В конце концов все эти люди – только лишь крестьяне, и ни один из них, даже волчий вожак, не имеет достаточно храбрости, чтобы оказаться достойным ее любви. Ни у кого не возникло страстного желания пуститься по дороге опасностей, предназначенной для нее. Потому что, несмотря на все войны и революции, она осталась госпожой из замка, а они вассалами.

Над ней синело ясное, необъятное небо. Ветерок с гор, напоенный запахами трав и смолы, развевал ее светлые волосы, вокруг простирался безмятежный и бескрайний пейзаж, а между тем Гортензия чувствовала себя пленницей, которую охраняют надежнее, чем за решетками и запорами. Ее тюремщики не носят на поясе ключей, но полновластны как никто, ибо они суть страх, предрассудки, эгоизм и равнодушие. Любовь Жана оказалась легковесной, вспыхнула и погасла, оставив лишь неощутимый прах, развеянный по ветру быстротекущих дней…

Вернувшись в свою комнату, Гортензия на этот раз отказалась выйти к вечерней трапезе под предлогом мигрени. Одна мысль о необходимости поддерживать беседу внушала ей ужас. Она хотела одиночества. Может быть, для того, чтобы наконец разобраться в собственном сердце, которое перестала понимать. Сердце по временам разрывалось от страсти, но нередко разуму удавалось заглушать его стенания. Она любит и любима – по крайней мере пока ей так кажется. Но этот человек не желает ее и не намерен пожертвовать ради нее существованием, возможно, и не отмеченным особым величием, но дорогим для него. Впрочем, когда она пыталась разглядеть, какова основа, на которой держится ткань ее собственной любви, она, к своему удивлению, не видела в ней крепких нитей доверия.

Сидя в кресле перед открытым окном, куда заглядывало небо с неправдоподобно яркими звездами, Гортензия не смыкала глаз всю ночь. Прислушиваясь к звукам спящей округи, она, быть может, старалась уловить далекий призыв волка к своим собратьям, для нее этот звук послужил бы ответом. Но до ее ушей донеслись лишь вопли здоровенного кота, явившегося в надежде снискать любовь мадам Пушинки, – и она в ярости захлопнула окно. Тотчас к горлу подступили слезы…

Любовь бродила по горам в эти теплые последние дни весны. То было время исполнения обещаний, время первых биений сердец, раскрывающихся для взаимных излияний. Скоро, очень скоро парни и девушки, взявшись за руки, станут парами прыгать через горящие ветви костров, разведенных в ночь на Иванов день, – это первое испытание, призванное скрепить их союз. По старинному поверью, легкость и единодушие в этом совместном прыжке служат предвестием согласия во все годы будущей жизни. Но уже сейчас Гортензия понимала, что ей не место на празднестве обновления и любви, ибо Иванов день призван склепать последнее звено цепи, которая навсегда прикует ее к Лозаргам.

Сжавшись в комочек на кресле, как больная кошка, она долгие часы прислушивалась к своему бившемуся в агонии чувству. Однако надежда живуча, и это тянулось бесконечно… Лишь когда горы окрасились в сиреневый цвет, а небо стало розовым, девушка без сил заснула, и ее последняя мысль наполнила ее душу скорбью: вот-вот придет Мари Марсье, портниха-поденщица, жившая то в одном замке, то в другом; она явится для первой примерки свадебного платья. Это платье уже заранее внушало ей неприязнь, ибо она знала, что заказывал его маркиз, а снимет с нее – Этьен…

Из белого атласа с кипенью кружев, это платье тем не менее было красиво, и в нем Гортензия выглядела какой-то неземной девой, когда в ночь на Иванов день, ведомая маркизом, она вошла под своды часовни Святого Христофора. Но белизна одежд лишь подчеркивала покорность склоненной маленькой головки и бледность лица, на котором долгие бессонные ночи оставили свой след. Когда, спускаясь к часовне от замка, где был подписан брачный контракт, она прошла через толпу поселян, собравшихся поглазеть на зрелище, не одна рука невольно поднималась для быстрого и незаметного крестного знамения – настолько девушка походила на тех невест из волшебных сказок, которых магия какого-нибудь демона пробудила от вечного сна для того, чтобы они погубили душу живого человека. Даже она сама не вполне отдавала себе отчет, действительно ли роковой миг грядет въяве, или это всего лишь продолжение давнего кошмара…

Согласно былым традициям версальского двора свадьба совершалась ночью, при свете факелов, которые несли поселяне, и десятков толстых свечей, потрескивавших в часовне у настоящей стены из цветов. Пришлось разорить окрестные сады и лишить их всего, что распускалось белыми лепестками, чтобы отпраздновать открытие восстановленной часовни, которую все чтили, а также в честь невесты, в благодарность за то, что она потребовала ее открыть. Целый вал белоснежных роз, флоксов и бледно- розоватых пионов поднялся и хлынул на приступ старинного свода, каменного алтаря и статуи святого покровителя всех странствующих, каковую по этому случаю очистили от многих слоев копоти и заново раскрасили.

Но Гортензия не замечала этого великолепия. Она видела лишь тонкий траурный силуэт Этьена, ожидающего ее в ароматном гроте. Этьена, не любимого ею и не любящего ее, которому она через мгновение поклянется в любви, послушании и верности на всю жизнь… Она даже не испытывала радости, вступая в часовню, которая некогда так ее заинтриговала…

Теперь она стояла одна перед Этьеном. Маркиз выпустил ее руку и отступил к неразличимой толпе приглашенных. Отец де Комбер, облаченный в белую ризу с рассыпанными по ней узорами, переливавшимися всеми красками, словно майский луг, сопровождаемый двумя служками, торжественно спустился к юной паре. Настало решающее мгновение, от которого будет зависеть вся жизнь…

Оцепенение, державшее ее в плену с самого утра, когда она приехала в Лозарг, сейчас внезапно рассеялось, сменившись паническим страхом. Она с внезапной живостью закрутила головой, растерянно вглядываясь в лица присутствующих, ища тень того, кого – и она это прекрасно понимала – здесь не найти. Жана не было. Он забыл ее, покинул… О, если бы он мог появиться в этот миг, с каким счастьем она повернулась бы спиной к усыпанному цветами алтарю, к равнодушному и враждебному жениху и бросилась к нему, не думая о том, какой это произведет переполох, не заботясь о последствиях такого шага… Но за ее спиной теснились неизвестные люди, и ее затуманенному слезами взгляду все они представлялись на одно лицо. Какие-то белые пятна, ничего не значащие… чужаки, зеваки, пришедшие поглазеть, даже не ведая, что ей приходится испытывать в эту роковую минуту. А представь они себе, что с нею происходит, это ничего бы не изменило. Они здесь не для того, чтобы помочь ей, а просто чтобы смотреть…

Голос каноника доходил до нее, словно из глубины колодца. Он предлагал Этьену ответить на ритуальный вопрос, и Гортензию охватила неясная надежда. Что, если он ответит «нет»? Если он осмелится поступить, как мужчина, и покончить ради них обоих с этой комедией? С остановившимся сердцем она ждала во внезапно наступившей тишине. Молчание длилось, и, быть может…

– Да, – сказал Этьен. Небесный свод снова сомкнулся над ней.

– А вы, Гортензия, – обратился к ней каноник, – согласны ли вы взять в мужья Этьена, присутствующего здесь, и любить его…

Он пробубнил освященную традицией формулу с начала до конца. И снова в ее душе ожило искушение сорвать торжество. Слова падали одно за другим. Одно… еще одно, потом третье… И внезапно Гортензия получила ответ на терзавшие ее сомнения; она должна была бы расслышать его еще утром, когда по приезде ей вручили письмо от преподобной Мадлен-Софи, первый отклик на ее давние призывы о помощи. «Надо покорствовать воле Всевышнего. Лишь следуя ей, мы обретаем душевный покой, особенно если это кажется нам трудным и даже жестоким делом. Все отрады божественного утешения ожидают того, кто спасает себя под сенью Послушания….»

Это письмо вместо того, чтобы успокоить ее, как, видимо, желала святая женщина, лишь придало силы ее отчаянию. Послушание! Воля Всевышнего! Воля короля! Воля маркиза! Не слишком ли много спрашивается с жалкого существа, над которым столько власти? Но теперь, у подножия алтаря, где у нее снова потребовали послушания, ее собственная воля придала ей решимости: та воля, которой она подчинит всех и вся, используя последнее оружие, оставленное ей: показную покорность. Если надо, она не остановится даже перед лицемерием, только бы достичь единственной цели, достойной ее: права распоряжаться собой и своей жизнью. Если в любви ей отказано, она по крайней мере добьется свободы!