Среди всех этих людей Фульк де Лозарг, суровый, но до крайности элегантный в своем черном фраке, походил на падшего мятежного ангела, низринутого с небес за то, что захотел похитить слишком много света. Он являл собою разительный контраст со своим сыном, таким белокурым, бледным и настолько похожим на жертву, влекомую на заклание, что это потрясло Гортензию. Появившись, Этьен не вымолвил и десяти слов, а с тех пор, как они сели за стол, ни разу не взглянул на нее. Она видела лишь его профиль. Он молчал, глядя куда-то в пустоту, и, казалось, был еще дальше от присутствующих, чем неподвижные портреты предков рода Комбер, висевшие по стенам…

Воспользовавшись легкой перепалкой между д'Эйди и графиней по поводу какого-то происшествия, случившегося на последней ярмарке в Салере, Гортензия наклонилась к кузену, ставшему теперь ее женихом, и прошептала:

– Вы не слишком разговорчивы, Этьен! Меж тем мы не виделись почти две недели. Вы не имеете ничего мне сообщить?

– Что я могу сказать? Теперь мы обручены. Чуть более чем через месяц нас поженят. И у нас нет никакого способа этого избежать, несмотря на ваше обещание…

«Честное слово, – подумала Гортензия, – он на меня сердит! Это что же, он на меня возлагает вину за сегодняшнюю комедию?.. Как если бы в моей воле было что-либо изменить!..» Задетая за живое, она прошептала:

– Надеюсь, вы мне извините, что я не сумела убиться насмерть во время побега.

– А вы не бежали. Вы лишь пошли прогуляться в неурочное время, вот и все. Побег надо готовить…

– Так, как вы подготовились к вашему? Я по крайней мере попыталась выиграть время, выставила условия и…

Он вполоборота повернулся к ней и прорычал, давая волю долго копившейся ярости:

– Кстати, о ваших условиях! Все, чего вам удалось добиться, так это смерти добрейшего аббата Кейроля!..

– Он умер? Поверьте, я в отчаянии… Но не вижу, какова была моя роль в этом печальном деле.

– Сейчас объясню…

Этьен выждал некоторое время и, убедившись, что никто не обращает на них внимания, процедил сквозь зубы:

– Он умер после того, как ему нанес визит наш превосходнейший господин Гарлан… совсем как моя мать, имевшая несчастье довериться его искусству и знанию трав!

– Ваша мать умерла в огне, как мне говорили!

– Конечно, ее сожгли… но уже мертвую. Огонь только скрыл следы преступления!.. И не глядите на меня с таким ошарашенным видом! Да улыбайтесь же, черт возьми! Это ведь день нашего обручения! Нам надлежит быть счастливыми!

И, схватив полный бокал, к которому ранее не прикасался, Этьен залпом выпил его содержимое и потянулся за графином, чтобы наполнить вновь. Гортензия между тем пыталась подавить приступ дурноты, душившей ее… Это было какое-то безумие – столь страшные слова, прозвучавшие средь светской болтовни, прерываемой смешками и шуточками. Она поняла, что не может все это вынести, и поднялась, извинившись перед каноником:

– Прошу великодушно меня простить, но я чувствую себя не слишком хорошо.

– И правда, дитя мое, вы очень бледны! Однако это, в общем-то, в порядке вещей. Счастье при своем зарождении часто производит весьма сильное и необычное действие… Необходимо свыкнуться с ним.

Гортензия вышла из-за стола, прижимая салфетку к лицу, чтобы ее уход выглядел естественнее, но она не дошла нескольких шагов до двери, как мадемуазель де Комбер, шумно шурша зеленой тафтой, догнала ее:

– Что с вами? Вы плохо себя чувствуете?..

Девушка нашла в себе силы слабо улыбнуться.

– Мне действительно нехорошо… Может быть, из-за вина. Я к нему не привыкла. Мне нужно на воздух…

– Идите в свою комнату. Чуть погодя я навещу вас…

– Это вовсе не нужно…

– Нет, нет! Так будет лучше… Я велю Клеманс принести вам чего-нибудь согревающего.

Выхода не было. В этом доме невозможно ни минуты побыть в одиночестве.

Очутившись в комнате, Гортензия подошла к окну, прижалась к стеклу разгоряченным лбом. Казалось, лихорадка вернулась снова. Меж тем кольцо легонько царапало ей руку, и она жестом, исполненным гнева, сорвала его и едва не поддалась искушению забросить куда-нибудь в темный угол. Но ограничилась тем, что положила на комод. Столь же порывисто она схватила шаль и закуталась в нее, чтобы не видеть своего розового платья. Ей было холодно, и на сердце лег траур.

В окно она видела сад, окутанный туманом – словно серым саваном, накрыло всю округу, притушив яркие краски цветов. Розовато-белая пена цветков на старых яблоневых деревьях, желтый цвет примул, малиновый – левкоев, нежно-голубой – незабудок – все это выцвело под серым покровом, сквозь который вдали прорисовывались лишь контуры деревьев. Неровная линия горизонта тоже исчезла, и даже высокий тополь, который, как представляла Гортензия, указывал направление к дому Жана, скрылся из глаз…

Отойдя от окна, она уселась в маленькое кресло, пытаясь что-нибудь понять в причинах божьей кары, обрушившейся на нее тотчас после гибели родителей. До того ее жизнь в стенах монастыря на улице Варенн была такой простой и легкой, такой упорядоченной! Житейские смерчи бились в стены обители, не проникая внутрь. Теперь же, казалось, все демоны земные обступают и мучают ее. И после стольких тяжелых часов, страхов, тревоги, отчаяния ей еще предстоит привыкнуть к мысли, что она – невестка убийцы?

Но вправду ли маркиз настолько черен, как воображает ненавидящий его сын? В конце концов Годивелла не раз говорила, что у Этьена с головой не все в порядке. Распаленная фантазия и некоторые внешние совпадения могли смутить его дух. Легкий скрип двери заставил ее поднять голову. Она ждала Клеманс, но вошла Годивелла, в высоком островерхом кружевном чепце, придававшем ей вид средневековой матроны. Она несла на блюде чашку.

– Неужели вам так разонравилась моя стряпня, что от нее стало дурно? – с подозрением поглядывая на девушку, произнесла она. – Вы только посмотрите на эту красавицу! Видано ли: невеста бежит в свою комнату посреди трапезы?

– Ваше искусство здесь ни при чем, Годивелла. Мне стало нехорошо от другого. Этот брак… Я не могу… Мне нельзя выходить замуж за Этьена!

– Я смотрела из-за дверей в залу и видела, что он вам что-то говорит… А вам это было совсем не по нраву…

– Он мне поставил в упрек, что я стала причиной смерти аббата Кейроля. Он мне сказал…

Она запнулась, не решаясь произнести страшные слова, но они все же вырвались из ее груди. Их было так тяжело держать в себе! Когда она умолкла, ее ужаснуло сгустившееся молчание и вдруг осунувшееся лицо Годивеллы. Наконец она с усилием произнесла:

– Не могу сказать, истина или ложь то, что вы только что сказали, так как… ничего об этом не знаю. Но если вы можете принять совет старухи, которая много чего на свете повидала, старухи, которая знала вашу мать и любила ее, то…

– То?

– Вместо того, чтобы всеми средствами оттягивать ваше замужество, надо бы с ним поторопиться. Спешите выйти замуж, пусть хоть за Этьена! Да к тому же он будет самым удобным из мужей. А потом – уезжайте отсюда! Возвращайтесь домой! Как только вы выйдете замуж, никто и ничто, ни король, ни сам черт не смогут помешать вам уехать с мужем и отправиться…

– …куда глаза глядят? Я уже слышала это. Жан тоже хочет, чтобы я уехала…

– Жан?

– Вы прекрасно знаете, о ком я говорю, Годивелла! Жан, у которого нет имени… и при всем том – единственный из Лозаргов, за кого я бы хотела выйти замуж. А он тоже только и думает, как бы удалить меня отсюда.

– Потому что любит вас, не так ли? Но и я очень люблю вас, мадемуазель Гортензия. Так вот,