сколь бы сирым он ни выглядел в сравнении с ее отцом, Гортензия отправилась бы за ним на край света, на самое дно нищеты, ибо как по возрасту, так и по душевной склонности принадлежала к тем натурам, чей разум не властвует над сердцем. Однако Жан, Князь Ночи, не пожелал вести ее в те края по своим трудным дорогам. Может, потому, что любил ее недостаточно? Или слишком сильно?..
До самой ночи Гортензия оставалась в обществе своих мыслей и мадам Пушинки, чей мягкий мех она время от времени поглаживала.
На следующий день мадемуазель де Комбер и Клеманс помогли ей одеться и спуститься в салон. Там ее ожидали кушетка с огромной стопой подушек и подушечек, которые поддерживали ее не хуже, чем добрая постель, но позволяли принять достойную позу. И правда, Гортензию отнюдь не прельщало принимать маркиза, лежа в кровати. В сложившихся обстоятельствах беседа с ним не могла не перейти в столкновение, и юная бунтарка желала сохранить за собой возможность встать и, пусть прихрамывая, покинуть поле боя, если дело примет слишком неприятный оборот. А кроме того, здесь перед ней был сад, от которого ее отдаляли только три высоких окна, и она испытывала необъяснимый прилив сил при виде распускающихся голубых колокольчиков. Эта обстановка не могла стать благоприятным полем для грубых маневров повелителя Лозарга: ему было бы неуютно среди скромного очарования стародевического сада. Впрочем, мадемуазель де Комбер никак не хотелось бы называть старой девой. Ее салон служил как бы продолжением сада и весь расцветал розочками, аккуратно вышитыми на изящных креслах, на двух канапе и кушетке.
– Люблю цветы! – решительным тоном часто повторяла хозяйка дома, и ее проворная игла рассеяла их повсюду, вплоть до завязок на больших полотняных портьерах бледно-зеленого цвета. Цветы стояли и в двух несколько простоватых фаянсовых вазах, украшавших полку камина, в котором горели пахучие сосновые поленья. Все это, как казалось Гортензии, поддерживало ее хорошее самочувствие. Нога уже не заставляла ее страдать, и ей было удобно в платье зеленого бархата, одолженном радушной хозяйкой.
Маркиза ждали к завтраку, но ближе к полудню появился не он, а Франсуа Деве с охапкой сирени в руках.
– Это из дальнего конца сада, они так хорошо пахнут, – объяснил он Дофине, упрекнувшей его в том, что он не принес их на кухню, как обычно. – Мне показалось, что мадемуазель будет приятно вдохнуть их запах, пока они свежи.
– Как это мило! – вскричала Гортензия, протягивая руки к роскошной бледно-лиловой охапке…
– Что за ребячество! – протестующе воскликнула мадемуазель де Комбер. – Вы будете дышать ими с тем же удовольствием, когда они окажутся в вазах. Ну же, несите их к Клеманс, слышите, Франсуа! Я пойду с вами, посмотрю, как там завтрак. Маркиз вот-вот явится!
Она взяла с кушетки цветы, но Гортензия уже накрыла спрятанную в них записку краем покрывала, которым были закутаны ее ноги.
Оставшись одна, она развернула тайное послание, и волна радости захлестнула ее при виде подписи Жана. Однако несколько строк на листке тотчас ввергли ее в отчаяние и тревогу.
«Ваше замужество – дело решенное. Сопротивляться бесполезно: не поможет. Вы лишь усугубите опасность, грозящую вам и вашему кузену. Единственная надежда: выиграть время. Соглашайтесь на этот брак, но лишь при двух условиях: чтобы вас обвенчал старый аббат Кейроль и сделал это в часовне, которая сейчас заколочена. Верьте мне, умоляю. Тот, кто желает навсегда оставаться вашим безмерно преданным Жаном…»
В полном расстройстве чувств Гортензия дважды перечитала короткую записку, но под конец та все же несколько приободрила ее. Была какая-то чувственная радость от возможности трогать этот лист бумаги, поглаживать пальцами начертанные на нем строки, но главное – она уверилась в том, что Жан все еще пытался охранить ее. Он терзался, искал пути к спасению, средства ее защитить. Быть может, он уже подготовлял бегство, устроить которое обещал? В этом случае он прав: время было самым драгоценным оружием против соединенной воли короля и властителя Лозарга…
Вот почему, когда через несколько минут маркиз появился на пороге, Гортензия вновь была тверда и спокойна. Записка, спрятанная за корсаж, придавала ей сил.
Уже достаточно знакомый с характером племянницы и ее выходками, господин де Лозарг поостерегся появляться в обличии ангела мщения, пришедшего за своей жертвой. Напротив, он вооружился улыбкой и обаянием, коего был не чужд. А если и упрекал ее, то лишь в том, что она отважилась на прогулку в столь позднее время по местам, ей неизвестным и к тому же опасным из-за причуд здешней погоды и сокрытых от глаз природных ловушек.
В залог грядущего мира он даже захватил две книги, чтобы развлечь заболевшую строптивицу. Они назывались «Урика» и «Эдуард» и четырьмя годами ранее наделали шума в светском обществе. Теперь же из-за смерти их автора, герцогини де Дюра, последовавшей в минувшем январе, были изданы большим тиражом, и о них заговорил весь Париж. Гортензия испытала живейшую радость, получив книги, о достоинствах которых ранее уже слышала, но не имела позволения их читать, поскольку на их страницах шла речь о любви людей с разным цветом кожи. При всем том она не ослабила бдительности, памятуя некую латинскую поговорку, призывавшую опасаться данайцев, дары приносящих. Она и впрямь не была способна, даже если бы захотела, питать к дяде хоть какое-то доверие.
Они не успели потолковать об ожидающих ее переменах: пришло время завтракать, и все отправились к столу. А так как мадемуазель де Комбер не терпела деловых разговоров во время еды, беседа вращалась вокруг последних светских новостей из Парижа, откуда Дофина выехала гораздо ранее кузена. Маркиз живописал, притом весьма красноречиво, каким горьким испытаниям подверглось честолюбие господина де Шатобриана, утратившего надежду получить портфель министра иностранных дел в правительстве Мартиньяка, и как знаменитый писатель все еще осаждает прекрасную мадам Рекамье. И все это в живой, приятной манере, с немалым остроумием, высветившим еще одну грань этого странного характера: способность быть именно таким сеньором, каковые некогда ценились в Трианоне среди очаровательного и несколько фривольного окружения Марии-Антуанетты.
Лишь когда все вернулись в салон, куда подали кофе, и Гортензия вновь устроилась на кушетке, тон разговора резко изменился. Сначала повисло напряженное молчание, и было вполне очевидно, что оно объясняется не только смакованием ароматного напитка. К примеру, мадемуазель де Комбер проглотила содержимое своей чашки без малейшей претензии на изящество и покинула салон, пробормотав несколько слов в свое оправдание, на которые Гортензия и маркиз совершенно не обратили внимания. И вот они остались одни лицом к лицу…
Снова воцарилось безмолвие, показавшееся беглянке нескончаемым. Теперь она чувствовала себя усталой от стольких сказанных всуе слов, и ей не терпелось перейти к предметам серьезным, однако маркиз не торопился. Смакуя вторую чашечку кофе, он поверх нее разглядывал свою племянницу. Наконец, убедившись, что ему более нечего ожидать ни от чашки, ни от пустого кофейника, он опустил хрупкий предмет на столик, удобнее устроился в кресле и мягко заговорил:
– В наш последний вечер я позволил себе разгорячиться больше, нежели то приличествует, и весьма желал бы, чтобы вы соблаговолили принять мои извинения. Вероятно, причиной тому долгое путешествие… Итак, мне бы хотелось, чтобы мы в более мирном духе продолжили ту беседу, которая завершилась столь прискорбно…
– Зачем же начинать все сначала? Мне, например, кажется, что мы уже все сказали друг другу… Вам придется простить меня, дядя, если я в чем-то задеваю ваши чувства, но я не могу добавить ничего, кроме того, что думаю. А мысли мои просты: я не горю желанием вступить в брак. По крайней мере так скоро…
– Я это все прекрасно понял. Но теперь ваша очередь уяснить себе: когда король отдает приказ, никто не вправе уклониться или хотя бы отсрочить его исполнение. А король приказал.
– Чтобы я вышла замуж за кузена?
– Разве вы не видели так же ясно, как я, документ, где выражена его воля? Эта женитьба – дело решенное в слишком высоких сферах, чтобы вам было позволено малейшее сопротивление.
– Вы уже беседовали с Этьеном?
– Конечно. И чтобы быть совершенно честным, признаюсь, что он также изо всех сил противился этому плану, что, впрочем, не застало меня врасплох. Однако… я сумел найти доводы, способные его убедить, и теперь он совершенно готов сделать вас своей супругой…
