удивитесь!..

– Это мы еще поглядим! А теперь мне недосуг удивляться. Поди-ка принеси воды и освободи мне место. И вы, госпожа, подвиньтесь поближе. Вы сейчас похожи на котенка, который провел ночь на снегу…

В то время как Годивелла плавными движениями священнослужителя пред алтарем задвигала большое глиняное блюдо в печь, сопровождая его традиционной запеканкой с яблоками, называвшейся «пикан»[3]. Гортензия подошла и села на одну из каменных скамей, что стояли по сторонам очага. Эта маленькая домашняя сценка, такая по семейному простая, обогрела ее почти так же, как пламя, от которого у нее порозовели щеки. Она улыбнулась мальчику, и тот ее весело приветствовал, сорвав с головы шерстяной колпак, а затем отправился исполнять полученный приказ.

– Это ваш племянник, Годивелла? Он называл вас тетушкой.

– Внучатый племянник, но, кроме меня, у него никого нет. Его бедная мать умерла родами. А его отец…

Она запнулась, словно что-то ее смутило или она сказала слишком много.

– Так что же отец? – настаивала Гортензия.

– Да он был убит в тысяча восемьсот двенадцатом году, где-то в России, когда переходил реку, вот название все никак не упомню.

– Березину?

– Ну да. Кажется, так… Такое имя только у дикарей и найдешь. Говорят, там еще холодней, чем здесь.

Годивелла обернулась к столу и, притянув к себе корзину, взяла из нее большой зеленый капустный кочан, плотный и тяжелый, и принялась старательно снимать с него верхние листы. Наступила тишина, нарушаемая лишь потрескиванием дров, сыпавших искорками, и скрипом ворота, с помощью которого Пьерроне доставал воду.

– У вас мало причин сожалеть об императоре, не так ли? И вам не должно быть особенно приятно видеть здесь его крестницу? – с грустью прошептала Гортензия.

Годивелла резко обернулась, воинственно блеснув ножом.

– Вы у него не единственная крестница, мадемуазель Гортензия. А вот у матушки вашей, мадемуазель Виктории, вы одна, а она была такая красивая и добрая. Что до Наполеона, не надо думать, что в здешних местах все были против него. Он, правда, царствовал, но при нем не было ни десятины, ни вотчинных прав сеньоров. О нем бы сожалели поболе, не воюй он против нашего Святого Отца, папы римского, и не забери он столько наших парней и мужиков. Вот в этом он переборщил…

– Если бы маркиз вас слышал!

– Ах, да он знает, как я об этом думаю, или догадывается. А все едино: его-то не слишком это интересует. Для него как бы и нет ничего, что бы случилось после несчастья: это когда в Париже отрубили голову бедному королю. Есть только Бурбоны… А другого прочего и нет вовсе.

– Почему же он не отправился ко двору, чтобы добиться платы за верность? После Ватерлоо так поступали многие.

Годивелла пожала плечами и помолчала, устанавливая большой черный котел над огнем. Она налила туда воды, которую принес Пьерроне, затем добавила большой кусок сала. И наконец ответила:

– А на что ему это? Показать в раззолоченном тамошнем дворце, какой он нищий? Он слишком горд для этого, и потом, в нашем семействе никогда придворных не водилось. Покойный маркиз, отец нынешнего, один только раз и был в Версале. Он тотчас уразумел, что не его это дело. Там все было такое дорогое! Один только расшитый камзол, какие там носили, сожрал бы урожай целого года. А здесь у него земли, деревни, крестьяне… Все, что революция отобрала. Когда он умер, сын пошел по его пути и похоронил себя в здешней глуши. Мне думается, он и не знал никогда, как настоящие-то люди в замках живут.

– Но ведь он же был женат?

– Ну да, чтобы род продолжить. И ради жалкого невестиного приданого. Но и у нее до богатства было далеко.

– Он ее не любил?

– Да я разве знаю, во всяком случае, не так сильно, чтобы…

Она внезапно умолкла.

Снаружи послышались голоса, и с обоюдного молчаливого согласия служанка и ее гостья навострили уши. Гортензия перехватила взгляд Пьерроне. Он был отнюдь не таким ясным, как поначалу; тревога, словно некое облачко, затуманила его глаза. И тут же мальчик отвернулся. Было заметно, как он напрягся всем своим существом, пытаясь расслышать, что происходит снаружи. Годивелла тоже застыла с ложкой в руке, забыв помешивать содержимое котла. Но голоса уже удалялись, а Гортензия только и смогла уловить что обрывок фразы: «на берегу реки…»

Почти тотчас в прихожей гулко разнеслись шаги. Дверь кухни распахнулась. Появился маркиз, на плечах у него лежал снег, а по пятам за ним семенил библиотекарь. Фульк де Лозарг тотчас бросил взгляд на Гортензию.

– Ах, вот вы где, племянница! – обронил он, в то время как Пьерроне бросился стаскивать с него плащ, быстро намокший от тающего снега. – Счастлив, что вы оценили удобства нашей кухни. Пожалуй, не самое подходящее место для знатной девицы, но в эту пору из всего замка только здесь и можно отогреться.

– Ее бедной матушке очень нравилась моя кухня, – проворчала Годивелла. – Так почему же дочери ее не полюбить?

Пока она говорила, ее глаза с тревогой и страхом молчаливо вопрошали хозяина. Маркиз пожал плечами и беспомощно развел руками. Девушка догадалась: охотники возвратились ни с чем. Пьерроне, должно быть, подумал о том же, поскольку, когда он прошел мимо нее с одеждой маркиза, которую собирался расстелить для просушивания, она увидела, что он очень разволновался. Ей показалось, что он с трудом сдерживает слезы… Она обещала себе позднее расспросить мальчика, если он согласится заговорить. А за это она бы не поручилась. Но маркиз уже приказывал:

– Проводите нас к столу, Годивелла! Мы голодны…

Говорил ли он от имени всех или только от своего собственного? Почтительное «мы» в отношении собственной особы было в его обычае. Годивелла, только что вытащившая «пикан» из печи, вытерла руки о фартук и, расставив ноги, уперев кулаки в бока, вопросила своего постаревшего выкормыша:

– Вы и вправду желаете есть в большой зале? Вы же помрете от холода!

– Но огонь там разведен, насколько я полагаю?

– Я всегда исполняю ваши приказания, но почему бы вам не остаться здесь, как обычно?

– До сих пор тут были одни мужчины, и это не имело значения. Но теперь, когда среди нас дама, речи не может быть, чтобы ей предложили трапезу на кухне бок о бок с прислугой. Пока маркиза была жива, мы всегда обедали в большой зале. Итак, племянница, мы моем руки и следуем в залу!

Фульк де Лозарг предложил руку своей племяннице, и вслед за юным лакеем, торопливо облачившимся для этой оказии в подобие красной поношенной ливреи и взявшим факел, они вошли в большую залу, где каждый занял отведенное ему место: маркиз на своем средневековом возвышении, а библиотекарь и девушка близ него, друг против друга. Не слишком удивившись, но опечалившись, Гортензия убедилась, что молитва перед трапезой не является частью домашней традиции. А посему она ограничилась тем, что быстро осенила себя крестом, тогда как Пьерроне, укрепив в пазу свой факел, отправился за блюдом с «пунти», каковое вместе с несколькими ломтями просоленного окорока, глубокой тарелкой картошки, жаренной на свином жиру, и «пиканом» составили завтрак.

Убранство стола отличалось одновременно старинной изысканностью и бедностью. Конечно, скатерть красивого тонкого полотна лоснилась от крахмала, но столовая посуда оказалась из толстого фаянса, а приборы – из грубого олова, равно как и старинные стопки, а также древний подсвечник. Такой стол был уместен у зажиточного крестьянина, а не сеньора. Однако и на этот раз хозяин Лозарга, казалось, читавший мысли девушки, решился высказать их вслух.

– Вы не видите здесь большой разницы с монастырем? – произнес он, подняв в воздух вилку. – Вот уже порядочно времени, как мы довольствуемся оловянной посудой. Так давно, что ваша матушка не знала другой, пока не… покинула нас. Вам тоже придется пользоваться ею, следуя ее примеру.

– Меня никогда не учили хулить стол, за которым мне уделили место, – мягко ответила Гортензия. – А кроме того, если приборы и скромны, то, что в них подают, отменно. Не помню, чтобы когда-нибудь ела