— «Эа…ээ…»

— «Да, да да…»

— «Гм!»

— «Эге!»

Математик же восклицает в волнении:

— «Перенесем неизвестные знаки по левую сторону равенства, а известные на основании тех же суждений — по правую…»

— «И…»

— «Переменим все знаки!»

— «Где минусы — плюсы, где плюсы — там минусы»!

Чувствую: перевороты готовятся здесь, а какие- не знаю…

Лука Ростиславич, взглянув на меня, прогремел:

— «Это — дни багрецов!»

— «Стариковство!»

— «Пришло стариковство.»

Я — чувствую трепет от слов надзирателя; смысл их невнятен: Лука Ростиславич же мне начинает подмигивать:

— «Эге, брат!»

— «Эге…»

— «Гм: да, да!»

Математик, склоняясь лицом, чертит знаки мне в воздухе:

— «Переменяются знаки: где минус — там плюс…»

Понял я! Уравнение разрешается: «плюс» — наш Директор; но знаки меняются: «минус» — Директора нет. Попечитель учебного округа свергнул Директора, посадивши на место его Казимир-Кузмича; но их множество: «закузмичится» гимназия; от Белллиндрикова Поля повалит толпа Казимир- Кузмичей; и рассыплются классы; сквозь все, как сквозь окна, проступит ужасная тайна, укрытая в плотных тюках под подвалами П** заведения: нет заведения! Никогда не бывало! Не будет! И стало быть: нет прежних правил! Все прежние правила нами же были отвергнуты — на уроках латыни; переменили все плюсы на минусы мы на уроках латыни; в эти уроки — уроки внушаемой жизни: внушаемой жизни нет вовсе! Нет дома! Директора нет! Нет родителей! Минусы-плюсы: и странные игры на странных уроках латыни отныне ложатся в основу строенья Вселенной.

Мы — боги: мы — все это создали; мы — старики:

— «Стариковство пришло!»

С этим возгласом действие сна переносится в класс…

. . . . .

Мы сидим в ожиданье урока латыни: уроки латыни отныне — сплошной кавардак; если будет латынь, кавардаки откроются; и мировые устой — растают: в нестои.

— «Ай, ай!»

— «Что мы сделали?»

Будут насильственно нас убеждать: все осталось по-старому; старого — нет; озираюсь: за окнами класса в туманной промозглости — крутится, вертится.

Наш Ростиславич, заплакавши в бороду, нас покидает —

— ай, ай! —

— что наделали мы! —

— мы-теперь «Ростиславичи»; все, что угодно, — «Мстиславичи», если хотите: и класс, как один человек, дышит грудями, осознавая свое положение в мире, как высшего органа: уж «да будет» звучит для творимой вселенной, где «плюсы» суть «минусы»; и в «да будет» —

— как в классе мы: класс — сотворенное нами «да будет»; зачем же сидим, мы, творцы, ужасаемся, крестим свои животы, повторяя законы спряженья? Все это — игра: мы затеяли эту игру; посвященные в тайну игры, мы даем разыграться свободе игры, по ее произвольным законам, имея возможность в любую минуту пресечь это марево; но, всемогущие, благостно мы даруем свободу и мареву; в мареве возникает свободная воля считать нас, создателей, порабощенными правилом П** заведения; сообразуясь с тем правилом, марево нам представляется классом, в который…

Тут дверь отворилась, и —

— туловище с клювовидной главой «казимир-кузьмичится» увесистым бальником, сжатым цыплячьею лапой с пупыристой кожей; вспомнили —

— сами же выбрали мы, «игрунов» среди нас, заставляя пугать нас звериным обличьем в игре, нами созданной! Все-таки — страшно: —

— «А что?» —

— «Как-то нас, „существо“ будет спрашивать?»

Вот — пропищало, вскричало: заклёкало клёкотом!

Думалось:

— «Вот она, вот!»

— «Литературная русская речь, на которой нам ведено говорить с „Казимир-Кузмичем — Казимир- Кузмичем!“»

Но мы сами веление это внушили ему, а теперь вот считаемся сами с велением нашим: «литературная русская» речь просто есть: «Клё-клё-клё».

«Существо» же вскричало:

— «Клё»!

— «Клё»!

Не понимаем: молчим.

— «Что такое».

Вскричало:

— «Клё-клё!»

Кавардак — обнаружился: рушится П** заведение. Стали багровые ужасы рушиться в бальники: сами себя обрекли на багровые ужасы. Голос (мой собственный голос!) мне шепчет:

— «Крепись!»

— «Испытание!»

Это и есть гибель мира; смотрю: окна класса — багровы; вбегает толпа восьмиклассников; всем объясняя, что — да: мы сидим — на огне; на Садовой открылись вулканы; пожарные части

Москвы проскакали туда; —

— я —

— проснулся!..

Сон — помнился: двойственность моего отношения к «Казимир-Кузьмичу» отразил этот сон; я — грубил Кузмичу; это было в обманах действительности, заклейменной учителем математики, как действительность, у которой нам следует переменить все обычные плюсы; она — отрицательна; —

— в смутно же чуемом мире, который раскрылся в тюках под подвалами П** заведения, и хлынул огнем, — совершалось обратное: нашими играми «Казимир-Кузмичи», размножаясь, заполнили мир; смутно