Осторожно выглядывая из подворотни, я увидел, как из окошка красной небольшой машины вылетел окурок сигареты. Открылась правая передняя дверца, из машины вылезла Светка и торопливо зашлепала по лужам наискосок через улицу, к своему дому. Подъезд, к которому она шла, был как раз напротив подворотни, где я затаился.

Я не был на все сто уверен, что в машине сидит именно она. Тем более — одна. Тем более после того, что она сделала с дочкой Игоря. Я повертел головой — не исключено, что поблизости сидят в какой-нибудь тачке ее дружки-мордовороты.

Ее машина резко газанула с места. Я отпрянул, вжавшись в выемку стены. Разбрызгивая лужи, красная машина мелькнула в светлом полукружье арки, уверенный рокот мощного двигателя заметался в пустом пространстве двора за моей спиной.

Я выглянул. Светка уже подходила к своему дому.

В подъезд старого кирпичного дома я влетел почти сразу же за ней. Проскользнул внутрь, бесшумно прикрыв за собой дверь. Светка, отряхивая намокший под дождем плащ, поднималась по короткому лестничному маршу к сетчатой шахте лифта. Ткнула пальцем в кнопку. Наверху загудело и перед Светкой, опустившись следом за сосисочными гирляндами кабелей, остановилась кабина лифта. Светка с натугой открыла тяжелую дверь с запыленным стеклом.

Я почувствовал, как меня охватывает первобытная, животная ярость. Я пулей взлетел по ступеням и мы одновременно очутились перед распахнутой дверью — я и она.

Светка обернулась, но не успела даже пикнуть. Я буквально вбил ее всем телом внутрь кабины. Одной рукой я мгновенно сжал ей горло, а другой захлопнул за собой дверь первого этажа и дверцы лифта. И тут же ударил кулаком по кнопке — кажется, последнего этажа. Кабина дернулась и покачиваясь, пошла вверх.

Я смотрел прямо в ее выпученные глаза и смутно чувствовал, что испытываю почти сатанинское наслаждение: я мягко, ласково шептал:

— Это была она?.. Она? Говори, паскудина, или я тебя прямо здесь и придушу…Это она сидела с тобой в машине?

Лицо у нее посинело, язык вывалился из широко открытого рта. Она, судорожно царапая ногтями по грубой шершавой ткани моей куртки, захрипела, еще больше выкатывая глаза. Я немного ослабил хватку.

— Говори!..

По ее потемневшему лицу быстро проплывали пятна света, исчерченного сеткой шахты.

— Да, — почти беззвучно выдохнула она. — Да, Сашенька, милый… Она меня заставила… Я не хотела, Сашенька, милый, больно, отпусти, больно…

— Адрес! Адрес ее! Говори!..

Кабина дернулась и остановилась. Я не глядя ткнул в кнопку какого-то нижнего этажа. Кабина тут же, поскрипывая, послушно заскользила вниз.

— Я сейчас… Я забыла… Я сейчас, сейчас вспомню, — заполошно сипела она.

— Ну!

Я усилил давление на ее тонкое, хрупкое горло. Я почувствовал почти непреодолимое желание сжать его еще сильнее, чтобы хрустнули тонкие хрящики гортани, а потом резко рвануть ее голову вбок и вниз, чтобы раздался сухой треск сломанных шейных позвонков. Она попыталась хватануть воздух разинутым ртом, язык ее мелко затрепетал, тягучим жгутиком из угла рта потекла слюна.

Внезапно я услышал идущий откуда-то снизу непонятный звенящий звук. Я чуть отстранил ее от себя, бросил взгляд вниз и увидел, как тонкая непрерывная струйка мочи тянется вниз, из-под подола ее юбки и разбивается о грязный пол кабины.

Боже милосердный! — она обоссалась от страха, от боли — меня передернуло от омерзения: к ней, ко всему происходящему, к самому себе.

Лифт снова остановился и снова, после того как я нажал кнопку, пошел вверх. Я чуть раздвинул пальцы.

— Она живет на Петроградской стороне, — голос ее был еле слышен:

— улица, улица…

Лифт остановился. И тут откуда-то снизу донесся визгливый женский крик:

— Вы что там опять устроили катанье, паршивцы! Колька, Мишка!.. Я ведь знаю, что это вы! Ну-ка, вылезайте!.. Я кому говорю, а?!

Грохнув дверью лифта, я вытряхнул Светку на площадку. Кажется, это был предпоследний этаж. За моей спиной загудела, уползая вниз, кабина лифта. Ей вторили несмолкающие женские вопли, несущиеся из щелястого лестничного колодца.

По-прежнему сжимая Светке горло, я сволок ее на лестничную площадку между этажами. Втиснул в угол возле высокого, узкого окна.

— Пикнешь или дернешься… Уничтожу. Поняла? — тихо спросил я.

Она конвульсивно задергала головой, — наверное это означало согласие. Я разжал онемевшие пальцы и оттолкнул ее от себя. Она тут же схватилась обеими руками за горло, закашлялась, задышала лихорадочно. Не спуская с нее глаз, я достал из кармана ручку и записную книжку.

— Диктуй ее домашний адрес. Телефон. Настоящую фамилию, имя, отчество. Ты меня слышишь, паскудина?

— Да… Да, Сашенька…

Она смотрела на меня, — жалкая, мокрая, перепуганная досмерти, а я с ужасом думал о том, что еще немного — и минуту тому назад я стал бы убийцей.

Я завороженно наблюдала, как из ребристого металлического носика электрического самовара тонкой струйкой льется кипяток в прозрачно-истонченную чашку кузнецовского фарфора, которую держала в руке бабуля. Я посмотрела на бабулю.

Бабуля, почувствовав мой взгляд, ласково мне улыбнулась и сказала, переходя на привычный английский и передавая чашку с чаем:

— It seemes to me you lost a few kilos last week, Лёлечка…

Улыбка очень красила бабулю и ее лицо сразу становились совсем молодым и обаятельным. В нашей семье законы Менделя соблюдаются свято: я, то есть третье поколение, очень похожа на бабулю — разумеется, на бабулю из того, далекого теперь уже прошлого. Это особенно заметно, когда я сравниваю наши фотографии: мои цветные теперешние и ее тогдашние, — пожелтевшие, вылинявшие от сияния прошедших и угасших уже лет, — но по-прежнему таящие в своих коричневато-болотных глубинах невыразимую для меня прелесть и аромат ушедшего в никуда прекрасного времени.

Бабуля, впрочем, как и я — вовсе не красавица. Признанная красавица в нашей семье — мама. Но зато у нас с бабулей, о чем мы обе прекрасно осведомлены, есть во внешности эдакая загадочная чертовщинка, морок, необъяснимая притягательность, которая проявляется неким роковым для мужчин образом только тогда, когда мы с бабулей сами этого хотим. Эту чертовщинку, как я догадываюсь, бабуля отлично умела — теперь уже в незапамятные времена, — использовать в общении с сильной половиной рода человеческого, и в частности с дедулей. Впрочем, дедуля до сих пор немедленно и неотвратимо впадает в медитативный восхищенный транс, стоит только бабуле включить свои таинственные способности.

Вот это самое умение, к счастью, и передалось мне по наследству от бабули. Срабатывает оно безукоризненно, особенно если учесть, что минимум девяносто пять процентов этой самой сильной половины открыто или в глубине души считают нас, женщин, недоумками и существами низшего порядка. Чем-то вроде трахально-носкостирательной полуавтоматической приставки для высшей мужской расы. Kinder, Kirche, Kucher — мы по-прежнему рабыни, нас это устраивает — ничто не меняется в нашем бедном мире, хотя с другой стороны, откровенно говоря, я всегда с неодобрением относилась к феминистическим выходкам своих подруг по угнетаемому мужиками классу.

Так вот, на этом-то — нашем мороке, — мужчины и прокалываются насмерть. Со мной, по крайней мере. Потому что они не знают, по каким правилам я с ними играю. А правила эти достаточно просты и абсолютно действенны, если их тщательно придерживаться. Преподал же мне их папа в день моего восемнадцатилетия — Боже мой, когда это было?..