восседавшего за столом, и ему вдруг стало жаль его.

– Что, опять смету составляешь? – спросил он.

– Эх, знал бы ты, как мне это надоело, – тотчас же отозвался Генрих, и лицо его расплылось в довольной улыбке, – тошнит прямо! Попробуй-ка сэкономить двадцать марок в месяц. А приходится – маме надо новые зубы вставить.

– Да, новые зубы стоят дорого.

– Дорого! – рассмеялся Генрих. – Дорого – это, брат, не то слово! Где взять такую кучу денег? Но знаешь, что я обнаружил?

– Что?

– А вот что: уже два года дядя Лео недодает нам денег. Смотри: обед обходится нам не в тридцать пфеннигов, как мы тогда прикинули, а в добрые сорок. А завтрак? Нет, ты подумай, какое свинство – наша норма была двадцать граммов маргарина, а он жрет каждый день не меньше сорока граммов, да еще с собой бутерброды берет. Джем я уж и вовсе не считаю. Теперь яйцо – на яйцо он дает двадцать пфеннигов в день. Но скажи-ка, где ты найдешь яйцо по двадцать пфеннигов за штуку? Где?

Генрих даже охрип от возмущения.

– Не знаю, – согласился Мартин, – не знаю, где это они стоят так дешево.

– Вот и я не знаю, а то бы сам сломя голову туда побежал. Глядишь, и мы бы когда-нибудь яичницу съели.

Вильму, судя по всему, яйца совершенно не волновали. Она перестала раскладывать свои игрушки и сказала, сморщив личико: «Лео, Лео», – и потом вдруг: «Яйцо», – и тут же просияла: ее лексикон обогатился новым словом.

– Да и вообще, с какой стати мы обязаны каждое утро подавать ему яйцо?

– Всем отцам и всем дядям подают яйцо к завтраку, – нерешительно возразил Мартин и сейчас же поправился, – почти всем.

Он сам не был уверен в этом. До сих пор он не представлял себе чьего-нибудь отца или дядю, которому не подавали бы на завтрак яйцо. Но тут ему вдруг пришло в голову, что дядя Берендта не ест яиц по утрам.

– Ну, а я считаю, что это вовсе не обязательно, – сказал Генрих.

Он схватил карандаш и провел толстую косую черту на бумаге, словно вычеркивал утреннее яйцо из домашнего завтрака Лео.

Побледнев от ярости, он продолжал:

– Вот и подсчитай теперь, на сколько он нас надул! На маргарин он недодает по семь пфеннигов в день, если не больше – ведь он иногда делает себе бутерброды и вечером. На обед – по десять пфеннигов, да джем он жрет совсем бесплатно – это еще пфенниг. Теперь за яйцо с него ежедневно причитается на три пфеннига больше. Всего, стало быть, двадцать пфеннигов. Умножим это на тысячу, – он живет у нас почти три года, – получается двести марок! Понял? Дальше: за хлеб мы с него вовсе не берем. Последние два года мы получаем его бесплатно. Но посуди сам: если нам хлеб достается задаром, то значит ли это, что и он не должен за него платить?

– Нет, не значит, – сказал Мартин, совершенно подавленный. Бутерброд сразу показался ему вовсе не таким вкусным.

– То-то! Выходит, что с этого обжоры причитается еще сорок пфеннигов в день за хлеб, да пять пфеннигов за электричество – за него он тоже не платит. Пять пфеннигов умножить на тысячу будет пятьдесят марок плюс хлеб за два года – сорок пфеннигов на семьсот тридцать – это будет еще триста марок! Ты подумал об этом?

– Нет, – признался Мартин.

Генрих замолчал и снова уткнулся в свой листок.

– Яйцо, – пролепетала Вильма, – Лео, яйцо.

Она обнаружила в хрестоматии каких-то угрюмых мужчин. Это были шахтеры в забое, люди с сумрачными и сосредоточенными лицами.

– Лео, Лео, Лео, – яйцо, яйцо, яйцо.

– Ты не кончил еще? – спросил Мартин.

– Нет, – ответил Генрих, – матери нужно вставить зубы, и я должен высчитать, сколько мы сможем экономить в месяц. Но Лео надул нас на пятьсот марок – это уже половина той суммы, которую придется уплатить дантисту.

Мартину очень хотелось, чтобы снова запела фрау Борусяк или зазвонили бы колокола. Он закрыл глаза, стал думать о фильме, который видел сегодня, и вспомнил сон, приснившийся ему, когда он задремал в кино: Лео с жерновом на шее опускается на дно океана. Ему почудилось, что он во сне слышал и лепет Вильмы: «Лео, сахар, папа, яйцо, Лео». И когда запела фрау Борусяк «У тропинки лесной незабудки цвели» и он снова почувствовал, как голос ее проникает ему в душу, он открыл глаза и спросил:

– Почему наши мамы не выходят снова замуж?

Генриху этот вопрос показался настолько серьезным, что он даже оторвался от своих подсчетов. Он отбросил карандаш, всем своим видом подчеркивая, что после такой работы человек может позволить себе недолгий отдых. Опершись локтями на стол, он сказал:

– Ты не знаешь почему?

– Нет.

– Из-за пенсии, чудак! Ведь если мама выйдет замуж, ей перестанут выплачивать пенсию.