– Когда?

– Седьмого июля тысяча девятьсот сорок второго года.

– А когда родился ты?

– Восьмого сентября тысяча девятьсот сорок второго года.

– Как звали человека, который повинен в смерти твоего отца?

– Гезелер.

– Повтори это имя.

– Гезелер.

– Еще раз.

– Гезелер.

– Знаешь ли ты, что значит отнять у ребенка отца?

– Да.

Он это знал.

Иногда три дня подряд она каждый день звала его в свою комнату и каждый раз спрашивала одно и то же:

– Что повелел нам господь в шестой и девятой заповеди?

– Господь повелел нам в шестой и девятой заповеди быть стыдливыми и целомудренными.

– Как спрашивают о грехе бесстыдства?

Он быстро и без запинки отбарабанивал:

– «Взирал ли я на бесстыдное с охотою?

Внимал ли я бесстыдному с охотою?

Помышлял ли я о бесстыдном с охотою?

Желал ли я бесстыдного?

Изрекал ли я бесстыдное с охотою?

Творил ли я бесстыдное? (Один или с сотоварищами)».

Он так и говорил:

– В скобках: один или с сотоварищами.

И в заключение:

– Вот подрастешь, тогда ты поймешь почему…

Гребхаке и Вольтере делали в кустах бесстыдное: багровые лица, расстегнутые штаны и горьковатый запах свежей зелени. Непонятная возня и непонятный странный испуг, растерянность на их лицах потрясли его и заставили подозревать что-то неладное. Он не знал, чем занимались Гребхаке и Вольтере, но понимал, что они делали что-то бесстыдное. На вопрос о шестой заповеди им придется ответить – «да», и не просто «да», а «с сотоварищами». С тех пор как он узнал, что делали Гребхаке и Вольтере, он зорко следил за выражением лица капеллана во время уроков закона божия, потому что оба ходили к этому капеллану исповедоваться. Но лицо капеллана, когда он обращался к Гребхаке или Вольтерсу, не менялось. А вдруг Гребхаке и Вольтере не сказали на исповеди про это, хоть и ходили причащаться? Он замер, когда такая мысль пришла ему в голову, и лицо его залилось краской, так что бабушка даже спросила: «Что с тобой?» А он ответил: «Ничего, это от дыма», и бабушка поторопилась закончить свою лекцию, вырвала чек, тогда он пошел к дяде Альберту и прямо с порога выпалил:

– А Гребхаке и Вольтере делали что-то бесстыдное.

Дядя Альберт сразу же изменился в лице, он прикусил губу, чуть побледнел и спросил:

– Где, что ты видел? Откуда ты это взял?

Говорить было нелегко, но он продолжал:

– В кустах. – И еще, заикаясь, добавил: – Штаны расстегнуты, лица красные-красные.

Дядя Альберт спокойно набил трубку, закурил и медленно, чуть медленнее, чем обычно, заговорил о влечении полов, о красоте женщины. Не забыты были Адам и Ева, в голосе дяди Альберта звучало вдохновение, немножко смешное, когда он начинал воспевать красоту женщин и стремление мужчин соединиться с ними, тихий и непонятный восторг.

– Вообще же, – дядя Альберт выколотил трубку неизвестно зачем, потому что табак еще тлел, и закурил против обыкновения сигарету, – вообще же ты уже, вероятно, знаешь, что от этого родятся дети – от сожительства мужчин с женщинами.

Еще раз были помянуты Адам и Ева, потом цветы, животные, корова в Битенхане – и снова Адам и Ева; слова дяди Альберта звучали очень разумно, спокойно и убедительно, но Мартин так и не понял, чем же, собственно, занимались в кустах Гребхаке и Вольтере, он сам толком ничего не разглядел и догадаться тоже не мог: расстегнутые штаны, багровые лица и горьковатый запах свежей зелени.

Дядя Альберт говорил долго о некоторых тайнах, которые ему, Мартину, еще рано знать, о темных силах, о том, как трудно для юноши дожидаться того времени, когда он созреет для сближения с женщиной. Еще раз были упомянуты цветы и животные.

– Ну, например, совсем молоденькая телочка, – сказал дядя Альберт, – она еще не может соединиться с быком, у нее еще не может быть детей – верно ведь? Но это совсем не значит, что телочка лишена пола.