— Товарищ комбат?
А, вмешался Толстунов. Почему-то он назвал меня официально «товарищ комбат». Кажется, никогда он ко мне так не обращался.
— Товарищ комбат, я здесь, у лейтенанта Филимонова. Ваш приказ будет исполнен.
Ясно, твердо Толстунов выговорил эти слова.
— Где Бозжанов? — спросил я.
— Тоже тут. На рубеже.
— Берись, Федор Дмитриевич. Проведи этот… — Я запнулся, ища выражения. Маневр? Нет, смутно мерцавшую надежду я еще не мог назвать маневром. — Этот отскок. И держи вожжи. Проведи вместе с Бозжановым.
— Зачем? Это проделает командир роты. Подменять его не буду.
Так незаметно, спокойно Толстунов меня поправил. Я с ним молча согласился.
Жду… Жду, что сообщит Рахимов. Скорей бы немцы шли в атаку. Если сердцу суждено лопнуть, пусть лопается тотчас. Скорей бы отдать станцию, пока не позвонил Панфилов. Что ему скажу? Как ему скажу?
Бог не внял моей мольбе. Телефонист радостно выкрикнул:
— Товарищ комбат, есть штаб дивизии!
Ну, пришло время открыться, поведать все Панфилову. А дело еще не свершилось, станция еще не сдана.
— Вызывай генерала.
— Разом, товарищ комбат… Генерал у телефона, товарищ комбат.
Я взял трубку. Она будто потяжелела, будто отлита из чугуна. Неожиданно услышал в мембране голос Звягина.
— Кто говорит?
Я оторопел. Готовность сообщить свое решение мгновенно была подсечена. Я испугался. Отдать немцу станцию не испугался, потерять честь, встретить казнь не испугался, а вот перед Звягиным смешался. Ощутил — не выговорю истину.
— Докладывает старший лейтенант Момыш-Улы.
— А, обладатель шашки… Ну, что у вас?
— Противник захватил станцию Матренино.
— Что? — прогремело в трубке.
— Рота не могла удержать. Она несла потери под губительным огнем. Поэтому…
— Кто вам позволил?!
Громовой голос бил в ухо. Однако тотчас Звягин заговорил ледяным тоном:
— Сдайте командование начальнику штаба и явитесь в штаб дивизии.
— Я не могу сдать командование. Я здесь один.
— Как только придет начальник штаба, сообщите ему, что вы больше не командуете батальоном. И немедленно отправляйтесь в штаб дивизии. Здесь с вами поговорю.
— Не знаю, удастся ли пройти засветло.
— Явитесь с наступлением темноты.
И трубка брошена. Слава богу, получил три-четыре часа отсрочки. Ответ будет нелегок, но я к нему готов. Минутная растерянность ушла без следа. Да, она длилась лишь минуту. А потом? Некогда про это думать. Я был уже захвачен своим замыслом, погружен в него, объят его огнем.
Вновь позвонил Рахимов.
— Товарищ комбат…
— Ну?
— Немцы идут в атаку.
— А наши?
— Наши побежали. Бегут без оглядки.
Рахимов доносил сдержанно, скупо, но если вы будете рисовать картину, которую он видел, то надо дать подлинное бегство, безудержный, беспорядочный «драп». Поймите солдата. Целый день под жутким обстрелом лежишь в мерзлом неглубоком окопе, жмешься к стенкам, к жесткому донцу этой ямки, слушаешь, как с угрожающим гудом низвергаются мины, ловишь глухой взрыв, свист разлетающихся кусков рваного железа, невольно оглянешься, увидишь отползающих к поселку раненых, пятна крови на бинтах, ждешь, что вот-вот какой-нибудь осколок врежется и в твое тело. Нервы так натянуты, что один повелительный крик «назад!», пример командира отделения, командира взвода, кинувшегося вспять из своего окопа, мгновенно высвобождает подавленное дисциплиной и сознанием долга естественное человеческое стремление уйти, убежать, вырваться из этого ада.
Не ограничивайте себя, дайте резкие мазки. Бегство гурьбой во все лопатки; тяжелый топот; рты хватают воздух; скорее, скорее прочь отсюда!
По донесениям Рахимова слежу за бегущей толпой. Бойцы приближаются к мосту. Крепыш Толстунов обогнал многих, выбрался вперед, не постеснялся своего звания, превратился в вожака. Остановятся ли мои люди у моста? Не пронесутся ли с помутненными глазами дальше, не рассеются ли по лесу?
Остановились!
Потеряли свои взводы, отделения, но остановились — исполнили команду. Кто сел, кто лег в изнеможении. Ни одна мина, ни одна пуля не залетает сюда, под мост и за железнодорожную насыпь, к которой почти вплотную подступил строй елок.
Слушаю дальше сообщения Рахимова. Передовая группа немцев заняла станцию. Затем остальные вытянулись в ротные колонны и вступили в поселок. Туда полем, проминая тонкий покров снега, проехало и несколько мотоциклеток, вооруженных пулеметами.
Опять запищал Телефон. На этот раз позвонил Панфилов:
— Товарищ Момыш-Улы, что там у вас произошло?
— Сдал станцию.
— Как же это? Почему?
По жилке провода дошла и хрипловатость Панфилова, сейчас более явственная, чем обычно. Легко было догадаться: он расстроен, огорчен.
— Люди бежали в беспорядке. Я так приказал.
— Вы приказали?
— Да. Иначе потерял бы роту.
— Гм… Гм… А дальше? Как думаете? Что дальше?
— Думаю контратаковать. Разрешите, товарищ генерал, вернуть станцию контратакой.
— Гм… Вы же достаточно грамотны, товарищ Момыш-Улы, и должны понимать, что люди, которые только что бежали с поля боя, сейчас не способны к контратаке.
— У меня, товарищ генерал, все-таки есть надежда.
На память пришли слова Панфилова, его напутствие. Я повторил его фразу:
— Надежда согревает душу. Разрешите попробую.
— Попробуйте… — В голосе, однако, звучало сомнение. — А дорогу держать сможете? Держать огнем?
— Да.
С минуту генерал помолчал.
— Что слышно на отметке?
— Нет связи. Посланы связные.
Я ожидал, что Панфилов обмолвится хоть словом о приказе Звягина. Да, он сказал:
— Вечером я вас увижу. До свидания.
Все было понятно. Надо исполнить приказ заместителя командующего армией. Ты, Баурджан, отрешен. Сдавай командование. Что же, чему быть, того не миновать.
Рахимов продолжал сообщать мне обо всем, что видел: и о противнике, и о нашем стане у моста.
Немцы заняли поселок. Разошлись по домам. И немедленно начался разгул завоевателей. Сейчас
