Ганди все активнее призывал к гражданскому неповиновению. Черчилль же, со своей стороны, продолжал яростные нападки на национального индийского лидера, называя его «зловредным фанатиком», заявлял, что не позволит заменить «британского раджу» «Ганди-раджой»[172]. Неутомимый защитник Империи доказывал, что следовало бы арестовать смутьяна, когда он впервые нарушил закон, поскольку в данном случае репрессии были наиболее уместным средством.
Речь Черчилля все более напоминала речь человека, поддавшегося панике. Он указывал на смертельную опасность, которой были чреваты уступки индийским националистам, и в то же время заявлял, что разрыв между Индией и Великобританией неизбежен. Об этом он, словно трагик со сцены, говорил во время долгого выступления в палате общин: «Теплоход идет ко дну, когда на море полный штиль. Водонепроницаемые переборки поддаются одна за другой. (...) А капитан, офицеры и команда танцуют в салоне под звуки джаз-оркестра»[173]. Порой сказывалась империалистическая закалка властного англичанина голубых кровей. Например, когда он с удвоенной силой поносил бедного Ганди, изображая его гнусным типом, который «вызывает отвращение, разыгрывая из себя восточного факира, в то время как сам, полуголый, карабкается по ступеням дворца вице-короля и попирает закон, склоняя честных граждан к неповиновению, — и все это для того, чтобы на равных вступить в переговоры с представителем короля-императора»[174].
Как раз в этот момент Черчилль принял, как мы уже знаем, губительное для себя решение выйти из «теневого кабинета». Словом, для него Индия была вовсе не последним шансом, как он воображал, а самым настоящим камнем на шее. Здесь нам впору задаться вопросом, почему он очертя голову пустился в эту авантюру. В действительности, в том, что Черчилль так ошибся, вновь сыграли свою роковую роль два фактора — идеологические убеждения и расчет. Его убеждения были продиктованы ультрапатриотизмом, благодаря которому Черчилль в любой момент был готов произнести высокопарный монолог во славу Империи и развернуть британский флаг. Индия для Черчилля была страной, где правил раджа, которого он видел в юности, страной, где квартировал 4-й гусарский полк, страной, которую так поэтично описал Киплинг. «Эта великая империя — наша, и чтобы сохранить ее, я не пожалею жизни», — писал он на закате викторианской эпохи[175]. Разве не знаменателен тот факт, что единственная ссора, вспыхнувшая между ним и Рузвельтом — а было это в январе 1942 года в Вашингтоне, — возникла именно из-за Индии? Ведь эта страна была в глазах Черчилля предметом гордости, а Рузвельт видел в отношениях Британии и Индии лишь отвратительный пример бесчеловечности империализма, когда страна-победитель порабощала несчастный побежденный народ[176].
Расчет Черчилля был, как всегда, замешан на честолюбии и составлял достойную конкуренцию его убеждениям. Потомок славного Мальборо решил было, что его время уже пришло. И напрасно, ведь он надеялся обратить индийский вопрос себе на пользу и сместить Болдуина с поста главы партии. Черчилль также рассчитывал, что таким образом сможет, наконец, заполучить столь желанный пост премьер- министра. Правда, у него все же было небольшое основание для подобных надежд, ведь многие депутаты- консерваторы, и не только самые правые из них, были враждебно настроены по отношению к политике уступок Индии и потому в душе поддерживали Черчилля. Однако ловкий план Болдуина и большинства партийных лидеров состоял в том, чтобы заставить сомневающихся предпочесть политику постепенных реформ, осторожных и миролюбивых, опрометчивой авантюре. Это звучало тем более убедительно, что в описываемый период Великобританию и без того потрясали многочисленные внутренние распри. И вот все надежды Черчилля рухнули, в его лагере осталось всего человек сорок сторонников из числа самых ярых реакционеров парламента, благодаря чему между ним и молодыми депутатами, которым принадлежало будущее и которые были свободны от предрассудков, такими, как Гарольд Макмиллан, Энтони Иден или Дафф Купер, разверзлась пропасть. В целом по стране у Черчилля нашлось чуть больше сторонников, и, тем не менее, по большому счету он все равно оставался в одиночестве. К тому же ни Индийское имперское общество (
Так что когда в 1934 году правительство национального согласия представило свой билль о форме правления в Индии, предусматривавший дарование индийцам самоуправления, было уже слишком поздно, и закон беспрепятственно приняли в 1935 году. Черчиллю не только пришлось признать свое поражение. Индийский вопрос обошелся ему слишком дорого. На него стали смотреть как на отпетого реакционера и бессовестного оппортуниста. Он надолго лишился уважения. Черчилль превратился в человека из прошлого, эдакого закоснелого старомодного викторианца, который ничему не научился и многое успел позабыть. Хуже того — вероятно, безосновательная паника Черчилля в отношении Индии и привела к тому, что на его предупреждения о вполне реальной опасности, исходившей от гитлеровской Германии, мало кто всерьез обратил внимание.
К 1935—1936 годам фортуна окончательно повернулась к Черчиллю спиной. В палате общин у двух некогда выдающихся политических деятелей — Ллойда Джорджа и Уинстона Черчилля ныне осталось у первого трое сторонников — его сын, его дочь и его зять, у второго — двое, Бренден Брекен и Роберт Бусби, к которым вскоре присоединился третий — зять Черчилля Дункан Сэндис. Унижения сыпались на голову Черчилля одно за другим, и он чувствовал, как к его горлу подступает комок горечи. Он вновь оказался во власти депрессии, своей «черной собаки». Черчилль все чаще пропускал заседания парламента, а если и присутствовал на них, то ходил взад и вперед, вполуха слушал докладчика, болтал или делал замечания вслух, за что его осуждали многие депутаты. Зато его ораторский талант ни капли не померк. Когда он вставал со скамьи, чтобы взять слово, никто не знал, на какую мишень направит он в этот раз свои ядовитые стрелы. Греческий король Георгиос II описывал его как «старого, уставшего, озлобленного господина, который сердился, когда его не слушали, сердился, когда его слушали, сердился оттого, что вынужден был оставаться в рядах оппозиции»[177].
В действительности теперь, когда споры о судьбе Индии остались позади, Черчилль вновь стал надеяться вернуть себе расположение коллег и даже оказаться в один прекрасный день в правительстве. Однако суровая реальность обманула его ожидания, тем более что раны, нанесенные им или полученные от других, плохо заживали. Он мучился сознанием, что все пришло в упадок: Англия, Европа, демократия и парламентский режим, человеческая добродетель. Нередко он называл своих коллег-консерваторов «насекомыми».
Тем не менее, не стоит принимать на веру легенду, усердно распространяемую сторонниками Черчилля, согласно которой он якобы пал жертвой заговора заурядных людишек, уговорившихся держать его на расстоянии. В действительности лишь он один в силу ошибочных расчетов и нетактичного обращения с коллегами-политиками был повинен в своих несчастьях. Вновь он сам себе вырыл яму, причем орудиями ему служили его импульсивность, минутные капризы, стремление сделать больше, чем от него требовалось, навязчивая идея идти до конца, доходившая до безрассудства...
Журналист Виктор Джермейнс, написавший в то время книгу о Черчилле, в которой усердно его критиковал, говорил о «трагедии блистательного поражения»: разве не «перебегали ему то и дело дорогу к власти» те самые люди, которых он презирал?[178]Приблизительно в это же время британская делегация во главе с Бернардом Шоу и леди Астор отправилась с визитом в Советский Союз. Леди Астор на вопрос Сталина о политической ситуации в Англии и о перспективных британских политиках — в частности, его интересовали Чемберлен и Черчилль — ответила не задумываясь: «О! Черчилль! Забудьте о нем, это конченый человек»[179].
В 1936 году, когда внешняя угроза нарастала, Черчилль почувствовал, что из чистилища есть выход. Однако внезапное и некстати случившееся событие, которое вновь вывело его на свет божий, стало для Черчилля новой потерей доверия. Речь идет о той роли, которую он намеревался сыграть в разразившемся монархическом кризисе, непродолжительном, но довольно серьезном, приведшем в декабре к отречению от престола Эдуарда VIII и обернувшемся не в пользу самого Черчилля. После смерти в январе 1936 года короля Георга V его сын, принц Уэльский, с которым Уинстон поддерживал давние дружеские отношения, взошел на трон. Европейская и американская пресса уже давно смаковала подробности связи принца с гражданкой США Уоллис Симпсон, прошедшей два бракоразводных процесса. Однако британские газеты хранили полное молчание об этом щекотливом вопросе.
