конституции намерение подменить власть, опирающуюся на всенародное голосование, властью тред- юнионов? Но если Болдуин осторожно касался этой темы и, что особенно важно, ловко пытался разъединить противников, отделив склонное к компромиссу умеренное большинство конгресса тред-юнионов от непреклонного меньшинства упрямцев, то воинственно настроенный Черчилль, охваченный жаждой сражения, все портил. Вопреки своим планам он добился лишь сплочения забастовщиков в единый блок да к тому же навлек на себя гнев и хулу рабочего класса. В одночасье «синдром Тонипэнди» вновь дал о себе знать, усугубленный новыми обвинениями в кровожадности. Репутация врага народа надолго закрепилась за Черчиллем.

Кое-кто даже утверждал, что внутри правительства Болдуина Черчилль вместе с двумя-тремя другими министрами организовал «военную кампанию» против профсоюза шахтеров. Однако нет никаких оснований верить этому утверждению. Напротив, как только забастовка прекратилась (конгресс тред- юнионов остановил ее 12 мая — это была настоящая безоговорочная капитуляция, одни лишь шахтеры мужественно держались целых шесть месяцев, претерпевая жесточайшие лишения), Уинстон Черчилль попытался найти для профсоюза шахтеров достойный выход из положения. Он хотел дать «чумазым» возможность возобновить работу. Однако на этот раз непреклонность хозяев шахт помешала торжеству компромисса.

Как бы то ни было, на протяжении всей недели с 4 по 12 мая 1926 года — недели, когда напряжение достигло своего апогея, военный, даже милитаристский дух Черчилля в сочетании с рецидивным желанием остаться в памяти потомков эдаким эпическим героем заставили его пожертвовать политической целесообразностью в угоду воинственному пылу и предстать в роли опасного экстремиста. Впрочем, эту роль ему приписали без достаточных на то оснований. «Мы находимся в состоянии войны, — ни с того ни с сего заявил он секретарю правительства. — Поэтому нам нужно идти до конца» [164]. Кроме того, его роль была тем более яркой, что Болдуин, желая обуздать министра финансов, назначил его главным редактором «Бритиш Газетт». Эта газета была создана за отсутствием обычной проправительственной прессы, в ней давалась официальная версия происходящих событий. Словом, это была агитационная газета, выражавшая интересы власти. Черчилль, основательно взявшийся за исполнение новых обязанностей, сразу же сделал стиль газетных статей резким и агрессивным, словно он был главнокомандующим армией, усмирявшей повстанцев.

Черчилль так увлекся, что потерял всякое политическое чутье. Например, он не извлек никакого урока из футбольного матча, состоявшегося в Плимуте. Тогда на поле вышли команды полицейских и забастовщиков. Этот матч символизировал честную игру, миролюбивую, со здоровой долей спортивного азарта, в которую народ играл, невзирая на острейший кризис. В довершение рассказа о вторжении министра финансов в мир массовой информации стоит добавить, что он к тому же умудрился вступить в конфликт с Би-би-си. Ведь одержимый своими бестолковыми порывами, Черчилль захотел сделать из корпорации орган правительственной пропаганды, тогда как генеральный директор Джон Рейт был твердо намерен сохранить независимость.

Словом, всеобщая забастовка 1926 года вовсе не способствовала укреплению авторитета Черчилля, а лишь упрочила закрепившуюся за ним в политических кругах репутацию беспокойного и взбалмошного политика. Народ же, со своей стороны, уяснил себе, что Черчилль — представитель ка питала и враг рабочего класса.

Однако министр финансов по-прежнему занимал прочную позицию в правительстве и парламенте. Представленные им государственные бюджеты вплоть до 1929 года были технически грамотными и политически хорошо аргументированными, неизменно получали лестные оценки, хотя и не помогли снизить уровень безработицы. В этом отношении провал политики министра финансов был очевиден. Впрочем, в близком кругу Черчилль выражал сомнения в том, что возврат к «золотому стандарту» принесет положительные результаты. И все-таки несмотря ни на что, благодаря своему опыту, а в еще большей степени силе своей личности, Черчилль по-прежнему оставался доминирующей фигурой на британской политической арене. Эттли не без основания сравнивал его с «Эверестом среди песчаных холмов» кабинета Болдуина.

Тем не менее, черная кошка пробежала-таки между Черчиллем и другой заметной фигурой правительства Болдуина — Невиллом Чемберленом. Последний так же, как и министр финансов, мог законно претендовать на трон Болдуина, который однажды освободится. Приблизительно в 1928 году между соперниками не раз возникали трения, как политического, так и личного характера. Нужно сказать, что Черчилль и Чемберлен были антиподами друг друга. Бесцветная политика министра здравоохранения основывалась на грамотном управлении, компетенции и эффективности. Чемберлен руководил министерством, словно это было семейное дело или большой город вроде Бирмингема, управление которым требует особых технических навыков. Политика Черчилля была, напротив, честолюбивой и широкомасштабной, в ней присутствовала доля романтики, он верил, что творит историю, он исходил из великого предназначения Британии и Британской империи. Сухим терминам Чемберлена Черчилль противопоставил магию живого слова. Здравому смыслу — богатое воображение. Ограниченной нуждами сегодняшнего дня мысли — мечты о грандиозном будущем. Заурядным муниципальным представлениям — взгляд государственного и общепланетарного масштаба, взгляд человека, способного принести счастье людям.

В 1929 году, когда выборы в законодательное собрание были уже не за горами, консерваторы гордились результатами проделанной ими работы. Однако их перспективы на выборах были не такими уж радужными, ведь к тому времени проблема занятости населения вышла на первый план. С одной стороны, либералы, сплотившиеся вокруг Ллойда Джорджа и заручившиеся интеллектуальной поддержкой Мэйнарда Кейнса, перешли в наступление со своей новой программой, сулившей им победу: «Мы можем победить безработицу» (We can conquer unemployment). С другой стороны, лейбористы пустились в предвыборную кампанию с попутным ветром. По признанию самого Черчилля, предвыборная гонка, развернувшаяся весной 1929 года, на поверку оказалась самой бесцветной из тех, что выпали на его долю. И, тем не менее, одно нововведение в этой кампании все же было: впервые на выборах кандидаты прибегли к помощи радио. Министр финансов обратился к соотечественникам по радио с краткой речью, в которой блеснул своим риторическим талантом.

Выборы состоялись 30 мая, и если сам Черчилль был переизбран в Эппинге без особого труда, то в целом консерваторы потерпели поражение. Большинство мест в парламенте досталось лейбористам, из числа которых и было сформировано правительство Рамсэем Макдональдом. Таким образом, в возрасте пятидесяти четырех лет Черчилль вновь лишился министерского портфеля и был отстранен от власти. На целых десять лет.

Биографы Черчилля окрестили период с 1929 по 1939 год — период, когда Черчилль был лишен власти, — «годами пустынного одиночества» (wilderness years). Это были десять черных лет, совпавших с десятилетием кризисов на мировой арене — «дьявольским десятилетием» (the devil's decade), приведшим к войне. Однако сегодня историки перестали окрашивать тридцатые годы исключительно в черные тона. Тем не менее, пожалуй, не следует отказываться от классической метафоры «пустыня», которой обозначали этот тяжелый период в жизни Черчилля. Парадокс заключается в том, что соавтор официальной биографии Черчилля Мартин Гилберт, написав книгу, также озаглавленную «Годы пустынного одиночества» (The Wilderness Years), поставил под сомнение это название и предложил вместо него другое — «Населенная пустыня» (Inhabited desert). В оправдание этой замены он привел следующий аргумент: на протяжении всех этих лет Черчилль вовсе не оставался в стороне от политики, он продолжал принимать активное участие в общественной жизни и не позволял предать забвению свое имя, скорее, наоборот[165].

По правде говоря, такой довод не очень-то убедителен. Прежде всего, потому, что в течение этого