нынче весна.
— Налейте и мне, — попросил Богдан. — Твое здоровье, Максим.
Глядел на поплавок Богдан. Какая-то мудрая рыба клевала, с такими осторожностями, что пожелал ей снять червя и уйти с Богом. Но рыба все-таки взяла приманку, и поплавок затонул. Богдан вздохнул, отвернулся от реки.
Над водой, как свежее дыхание, стоял парок, но чистое небо, ясное солнце обещали первый за всю весну теплый день.
Богдан вытащил из ножен саблю, разгладил ногой черный пятачок земли, прочертил дугу. Это был Днепр. Кружком обозначил Чигирин, где ныне стоял с войском Потоцкий, другим кружком Сечь. Ждать гостя, сидя на месте, нельзя. В случае поражения поляки обрушат гнев не на бунтаря Хмельницкого, а на саму Сечь. Сечь — последняя казацкая крепость. Значит, встречать гостей нужно вдали от Запорожья. Богдан закрыл глаза, окидывая мысленным взором степь. Место битвы должно быть отменно вязким, чтоб крылатая конница поляков брюхом по болоту елозила.
«Желтые Воды, — вспомнилась речушка. И сразу подумал о другом. — А если они по воде двинут? Могут и по воде…»
Заныло под ложечкой: придут или не придут татары? Если не придут, придется уходить на Дон. Людей сохранить, а главное, надежду на удачную войну в будущем.
Зачавкала грязь, захрустели камыши. Богдан кинул саблю в ножны, растер ногой план.
Ганжа и Куйка шли с высоким здоровяком. Лицо детинушки показалось знакомым.
— Здравствуй, пан Хмельницкий! — поклонился детинушка.
— Здравствуй, Головотюк! — Богдан просиял: не подвела память!
— Не забыл ты меня, пан Хмельницкий! — удивился Головотюк.
— Как тебя забудешь? Ты вон словно конь малыковатый.
— Мы двужильные, — согласился Головотюк.
— А зачем ты здесь? — нахмурился Богдан.
— В твое войско пришел.
— Ты лирник. Твое место — на Украине. Что в твоих руках толку? Ну, придушишь десяток жолнеров. Твое дело людей на святую войну поднимать. Ты один можешь для войска моего добыть тысячи таких молодцов, как сам. Ступай на Украину! Там и жди меня.
— Верное твое слово, — потупился лирник. — Ну, так я пошел.
Повернулся, но Ганжа схватил его за плечи:
— Богдан! Да выслушай ты его. Из Чигирина он послан.
— Я от кума тебе привет принес, — сказал Головотюк, улыбаясь.
— Что ж ты в игрушки-то играешь? Говори.
— Решено послать на тебя, пан Хмельницкий, два войска. Одно на конях с молодым Потоцким — степью. Другое — водой. Степью с небольшим обозом, с немногими пушками пойдут тысячи две-три. Драгуны и шляхта, сколько соберется. Водой посылают четыре тысячи реестровых. Барабаш реестровыми командует, в помощь ему Ильяш да Кричевский.
— Угу! — сказал Хмельницкий, поднял удочку, осторожно вытащил из воды заплясавшую рыбину, снял ее с крючка, кинул в воду. — Закипает кашица, скоро уж и хлебать. Вот что, Головотюк. Оставайся при войске, взбадривай казаков добрыми думами. Лирник войску тоже нужен, как вода и хлеб. За службу спасибо.
Куйка и Головотюк пошли, а Ганжа задержался. Богдан посмотрел в открытое его лицо.
— Мне, Ганжа, ехать к войску время не приспело.
— Сегодня уже пятнадцатое апреля, Богдан!
— Так ведь не восемнадцатое, — загадочно усмехнулся Богдан. — Ганжа, паром готов?
— Заканчивают.
— Чтоб через день был готов! Передай казакам: к походу быть готовыми в любой час. Пошлите лазутчиков в степь.
— Посланы, Богдан.
— Еще пошлите. Самых прытких, самых надежных. Я должен знать о каждом шаге обоих Потоцких, и о пане Барабаше тоже.
И минуло еще три долгих дня.
На четвертый с дюжиной казаков на веслах примчалась к потайному островку лодочка.
— Татары идут!
— Слава тебе, Господи! — перекрестился Богдан.
Тотчас скинул с себя казацкую одежду, достал из сундука подаренное ханом: розовый кафтан, раззолоченный кунтуш, саблю.
— Гостей встречать!
Птицей полетела лодочка могучему Днепру наперекор.
На широком Днепре, как в тесном городе: снуют без передыху челны, «чайки», паром туда-сюда, туда-сюда. На берегах конные, пешие. Птицы галдят, лошади ржут — пришел конец тихой жизни. Человечий перелет птичьему помеха. Кошевой атаман кликнул казаков с их зимников: с Днепра, Буга, Самары, Конки и прочих речек.
Вечером 18 апреля залпами из пушек Сечь возвестила войску, что назавтра быть раде.
Самая большая и ранняя птаха — солнышко, сгорая от любопытства, выпорхнула из гнезда резвее вчерашнего, поглядеть, что же у людей придумано на нынче.
И едва солнышко показалось на краю земли, как снова грянули пушки. Клубами встал между небом и землей тяжелый пороховой дым, загрохотали медные котлы, и люди пошли со всех сторон на войсковой майдан. Столько набралось, что войсковая церковка потерялась в многолюдстве, а народ все шел и шел. И тогда кошевой атаман с согласия войска перенес раду в чистое поле, за крепостные валы.
Войсковая старшина поднялась на вал, и кошевой атаман, показывая на горло — голоса-де нет, передал слово войсковому писарю.
— Панове казаки! — зычно грянул Петр Дорошенко, заставляя толпу замереть. — Нет числа нашим обидам! Нет дна нашим слезам! Но даже у нашего терпения есть конец. Ясновельможные паны превратили вольную Украину в темницу Вольных людей они почитают за бессловесных волов. Но мыто помним, что мы казаки. И вот наше слово всем панам, всем «вашмилостям» — война!
— Война! — Словно сам воздух не выдержал и лопнул — так едино взорвалось это жуткое слово.
— Панове казаки! — охрипнув от напряжения, кричал Дорошенко. — Всякому человеку на Украине ведомо стало имя чигиринского сотника Хмельницкого. Он первый воззвал ко всему народу — встать и защитить себя, жизнь свою и честь. Пан Хмельницкий на нашей раде.
— Пусть говорит! Велим! — гласом единым пророкотала толпа.
Хмельницкий поднялся на вал. Он был в одеждах, подаренных ханом, в черкесском панцире. Поднял правую руку.
— Я зову весь народ украинский, от малого и до старого, вас, казаки, красоту и гордость народа, на великую, на страшную войну против неволи. Польская шляхта отобрала у
