— Три дара за Байдову кару, — повторил Богдан, держа перед собой горящую веточку. — Сколько уж тому минуло, а помнят казака. Ты подумай только, лирник! От такого святого человека — такое собачье племя! Все Вишневецкие ныне цепные псы шляхты.
Богдан остругал палочку, помешал кулеш, дал ей остыть и попробовал прилипшие к палочке крупинки пшена.
— Готово! Посолить еще.
— Пусть получше упарится, — сказал лирник и поднял руку. — Тихо! Кто-то идет!
— Чего примолкли? — раздался голос. — Я не тать и не татарин.
Лирник улыбнулся:
— Ну, а коли мы татары?
— Были бы татаре, не орали бы на всю степь про казака Байду.
— Сдается мне, знакомый голос! — улыбался уже во весь молодой зубатый рот лирник. — Степан Головотюк.
К костру подошел детинушка.
— Доброе здоровье! — рокотнул басом. — Позвольте у костра вашего погреться. О, да у вас кулеш готов, с пленым кресо?
— С кресо пленым, — ответил старый лирник.
— А у меня варначка. Заблудила в степи, я и тюкнул ее по голове.
— Головотюк, ты и есть Головотюк!
— Янко! Эк тебя время выбелило. Совсем старый чудак стал, а голос тот же. Далеко тебя слышно.
Лирники обнялись.
— Керить хочу, — сказал Головотюк. — Тут суча — первая на всю степь.
Пошел к кринице, напился.
— Я кулеш сниму с огня, а ты, Янко, возьми в телеге акруту, — попросил Хмельницкий. — У меня стромух каравая, сковдин возьми, который помягче.
— А ты что же, по-нашему можешь? — удивился Степан Головотюк. — Язык лирников тайный.
— Не больно велика тайна. Жизнь проживешь — всему научишься, — сказал Богдан.
Хлебали кулеш одной ложкой, по очереди, под звездами. Костерок прогорел. Дотлевая, угли покрылись розовой пеленой, а звезды все разгорались по небесному ветру.
Богдан наелся быстро, ушел под телегу спать.
Друзья-лирники тихонько разговаривали между собой.
— Что слышно? Чем живется-можется православному народу? — спросил Янко, он, как старший по возрасту, был в разговоре заводилой.
— А что слыхать? Иеремия дотла село Горобцы спалил. Большое было село, богатое. Спалил, а землю перепахал… А еще слыхать, тот же князюшко зверя себе двуногого завел. Ванькой Пшункой зовут. Людей, как капусту, крошит.
— Мои вести не веселей твоих, — вздохнул Янко. — Лирника Искорку на кол посадили. Больно ляхов клял. Он и на колу их клял. Дух испуская, попросил напиться, да не проглотил воду, жолнеру в морду выплюнул.
— Господи! Искорка-то! Самый молодой из нашего брата.
— На рожон полез. Его пан подкоморий пригласил гостей потешить, а он и спел им. Стали увещевать, а он еще спел.
— Горячая голова. Правду с умом надо говорить. — Головотюк вытянул из пепелища живой красный уголек, подкинул его на ладони, бросил вверх и проследил за искоркой. — Мы с тобой на тех орлов похожи?
— На каких? — не понял Янко.
— На тех, которые слетелись и говорили друг другу. Один говорит: «Я сделал так, что брат брату глаза выколол». Другой говорит: «А я положил королевской дочери жабу в постель, и королевна семь лет чахнет». — «Я завалил море камнями, — сказал третий орел, — от этого вымерла половина царства».
— Горькая доля лирника — жить в горькие времена. — Янко щипнул струны лиры, и они зазвенели тонко, беспомощно.
Богдан заворочался под телегой, вылез.
— Не спится, — сел возле лирников. — Слушал я вас, хочу договор вам предложить.
— Уж не души ли тебе нужны, пан хороший? — быстро спросил Головотюк.
— Души, лирник!
— А что в награду обещаешь?
— Если Бог даст — волю. Волю Украине… Души ваши я с собой не заберу. Вы их в слова свои вкладывайте, чтоб загоралась в людях обида на самих себя: из вольных людей рабами стали, и все гнутся, гнутся. А уж куда еще — и так все горбаты.
— Кто ты будешь, чтоб за всю Украину говорить? — спросил Янко.
— Нынче я — никто, а придет ко мне сотня, буду сотник. Придет тысяча, буду полковник. Сто тысяч придет — буду гетман. Зовите людей, чтоб шли они к Хмельницкому. Богданом меня кличут.
— А где тебя искать?
— В святом месте. За Порогами.
— Про Хмельницкого я слыхал, — сказал Янко. — Обидели его, говорят, крепко.
— Хорошо сделали, что обидели, — мрачно усмехнулся Богдан. — Пока шлея под хвост не попадет, лошаденка трусит себе… Нынче я от привилеев свободным стал. Будто бельма с глаз моих сняли. Не своя обида душу гложет, за Украину больно… Прошу вас, лирники,
