идти на этот пилявский курятник? Пусть он к нам пожалует. У нас в Константинове чудесные позиции. За победу!
Все выпили, и Павел тоже выпил, с тоской оглядывая буйное застолье.
«Я пью, музыка гремит, а бедная моя матушка где-то бродит без всякой защиты с тысячами таких же».
Он сидел рядом с капелланом.
— Отчего вы такой сумрачный? — спросил капеллан.
— Святой отец! — ответил пан Мыльский. — Пока армия бездействует, враги не дремлют. Они разоряют шляхетские гнезда и творят бесчинства над нашими матерьми, детьми, женами…
— Скоро чернь поплатится за все. — Капеллан налил себе бокал и встал. — Я убежден в могуществе рыцарей Речи Посполитой. Моя миссия — молить Господа, чтобы даровал нам победу, но у меня в голове, глядя на великолепие нашей армии, складывается другая молитва. Господи! Не помогай ни нам, ни им, а только смотри, как мы разделаемся с этим негодным мужичьем.
— Виват! — грянули шляхтичи.
Павел выпил вино, захватил с собой несколько бутылок и пошел в башню: у него была служба, за которую он отвечал перед Речью Посполитоя, перед своей совестью и перед матерью…
В полдень собрался совет: региментарии все еще не сошлись во мнениях, как им действовать дальше.
— Пора добывать этот курятник пилявский! — заявил Николай Остророг.
Князь Иеремия возразил:
— Совсем недавно я, вместе с их милостями Осинским и Корецким, сдерживал под Старо-Константиновом силы, превосходящие нас численностью. Это были упорные, кровопролитные бои, прославившие польское оружие, но противника нельзя недооценивать. Местность под Пилявой пересеченная, болотистая. Наша крылатая конница потеряет силу. Предлагаю ждать врагов здесь, под Старо-Константиновом.
— Сейчас Хмельницкий один, и он боится нас, отступает, — сказал свое мнение Осинский. — Но свои надежды казачий гетман связывает с приходом хана. Надо лишить его этих надежд.
— Хан — это сто тысяч! — сказал Александр Конецпольский. — Разбив Хмельницкого, мы заставим хана убраться восвояси. По дороге домой он сам переколотит оставшиеся казачьи полки.
— А я бы желал, чтобы присутствующий среди нас брацлавский воевода Адам Кисель начал наконец и довел до благожелательного исхода переговоры с гетманом, — заявил Доменик Заславский. — Перед лицом нашей грозной армии Хмельницкий будет сговорчивым.
— Никаких переговоров! Нам нужна победа! — вспыл Николай Остророг.
— Хорошо, мы победим, — согласился Заславский. — Но, перебивши казаков, кто потерпит больше меня? Подавляющая часть казачьего войска — это мои поселяне. Так мне ли их истреблять? Значит, советуют идти на Пиляву и перебить казаков те, у кого нет там своих ни души. А я, уничтожив быдло, что буду делать? Пахать землю я не в силах, нищенствовать — стыжусь. Как видите, я высказался откровенно. Мое мнение таково: надо остаться в Старо-Константинове и приступить к переговорам, то есть я поддерживаю князя Вишневецкого.
— Должен вас огорчить, ваша милость, — холодно поклонился Заславскому Вишневецкий. — Я против переговоров.
Спор был страстным, долгим, но большинство совета приняло сторону Николая Остророга.
Сорокатысячная армия, в сопровождении ста двадцати тысяч возов, груженных, как на свадьбу, винами, медами, деликатесами, серебряной столовой утварью, сундуками с роскошным гардеробом вельмож и богатых шляхтичей, двинулась к пилявецкому замку.
Дождь прекратился наконец, и войско Речи Посполитой себе в удовольствие устраивало лагерь против лагеря казаков.
Каждый воевода, а их было семь, каждый каштелян — их было пять, каждый староста — этих уже насчитывалось шестнадцать, не говоря о региментариях, устраивались в облюбованном месте, на свой вкус и свое полное усмотрение.
Начались хождения в гости: полковник зазывал к себе старосту, староста хотел залучить каштеляна или воеводу, воеводы и каштеляны давали приемы в честь региментариев.
Военные действия ограничивались «герцами». Небольшие группы конников съезжались, рубились, и эти «рубки» были причиной для новых пиров. В конном бою поляки имели превосходство.
На очередном совете князь Вишневецкий призвал командующих к решительным действиям:
— Я был против этого маневра, поставившего нашу армию в невыгодное положение, но если мы все-таки здесь, под Пилявой, то нужно действовать, пока противник пребывает в нерешительности. У нас есть достоверные сведения о движении огромного войска татар, которое идет на помощь Хмельницкому. Надо разделаться с казаками теперь, иначе будет поздно.
— Князь Вишневецкий прав, — согласились региментарии, — пора кончать с Хмельницким. Только нынче суббота. Грешно лишать воскресенья наших добрых рыцарей. Начнем с понедельника.
В понедельник, одиннадцатого сентября, рано поутру мушкетеры Осинского атаковали плотину, занятую полком Кривоноса.
Немецкая пехота — это бесчувственный, кованный железом, невероятно тяжелый таран, который исполняет команды с легкостью челнока, послушного малейшему движению весел. Место убитого занимал живой, и ни единого всплеска ярости: наемники шли на работу.
Нет сновидения более страшного, чем то, когда ты бьешь громилу, явившегося придушить тебя, бьешь сплеча, по морде, а удары твои комариные. Громила, усмехаясь, надвигается, гибель неизбежна, и тогда ты или пускаешься в бегство без памяти, или просыпаешься в поту.
Так было и с казаками. Они не вынесли немецкого хладнокровия и смерти, бросили окопы и спасались, кто как умел.
Максим Кривонос послал сына с тремя сотнями казаков в тыл беглецам, развернул их лицом к врагу и встал под пулями впереди полка.
— А покажем немцам, что наша кровь такая же красная, как у них! Наша гордость такая же гордая, наша слава славная. Не за талеры умирать идем, за Украину!
И пошли крестьяне плечом к плечу с казаками: стреляли, резали, дрались — опрокинули гвардию.
Немцы приходили в себя, а на редут Кривоноса уже шли два пехотных полка, Мозовецкий и Сандомирский. Шли с яростью, шли не для того, чтобы сбить противника с удобной позиции, но для того, чтобы стереть врага с лица земли, испепелить, развеять по ветру.
На что дуб тяжел и могуч, но и он от удара молнии надвое лопается. Во второй раз
