– Это неправда! – воскликнул Уолш, подавшись вперед и едва не соскользнув с сиденья.

– Она вызывала полицию?

Прозвучав так быстро и так неожиданно, вопрос явно застал Уолша врасплох. Он наверняка запомнил, что я уже спрашивал про то, почему она не вызвала полицию, – вопрос, для ответа на который я не дал времени.

Уолш ответил не задумываясь:

– Нет. Она не хотела, чтобы про это узнали.

– Она сама это сказала? Она сказала, что не стала вызывать полицию потому, что не хотела огласки?

– Да, – зло подтвердил Уолш.

Опустив глаза, я про себя улыбнулся и легко постучал пальцами по подбородку. Затем, подняв взгляд, спросил:

– Вы уверены?

В его взгляде мелькнула неуверенность, мгновенное сомнение. Уолш напрягся, словно почувствовал ловушку. Слишком поздно. Последнее, что еще оставалось, – это сознаться во лжи.

– Да, я уверен, – со злостью подтвердил Уолш.

Я кивнул, словно согласившись.

– Хорошо, тогда это должно объяснить, не так ли? Объяснить, почему нет полицейского рапорта о происшедшем инциденте и ни одного свидетельского показания, доказывающего его существование.

Вернувшись к столу защиты, я встал за столом, положив руки на спинку стула.

– Однако это не объясняет, мистер Уолш, почему защита намерена вызвать в суд свидетеля, который подтвердит, что ваша родная дочь – которую вы бросили, когда девочке было всего пять лет – на самом деле вызывала полицию.

– Значит, он действительно ударил ее! – закричал Уолш, как будто в сравнении с этим фактом могла показаться незначительной любая ложь, в которой его уличат.

– Верно, ударил. Один раз. Ударил, мистер Уолш. Ударил, узнав, что ваша дочь сделала аборт, убив ребенка, которого он отчаялся ждать. Вопросов больше нет.

Я посмотрел на скамью присяжных. Последнюю фразу никто не услышал. В зале суда воцарился бедлам. Хонигман стучал молотком. Ван Ротен вскочила с места, но что-то заставило ее снова сесть.

Для Джека Уолша все было ясно. Выйдя из суда в окружении телекамер и репортеров, он снова и снова утверждал, что сказал правду и что дочь говорила, какой опасный человек Стэнли Рот, а теперь этот факт признал даже его адвокат.

Раскинув руки в стороны, я стоял под душем лицом к стене кабины, чувствуя, как пульсируют бьющие по затылку струи горячей воды. Я старался выкинуть из головы все, что произошло сегодня днем. Весь день от меня требовалась непрерывная концентрация. Я мысленно взвешивал сказанное, сопоставляя это со свидетельскими показаниями всех участников процесса. И более всего страшился мысли, что не услышал ложного заявления, упустил единственно важные, не соответствовавшие истине слова, неточность, которая могла повлиять на результат процесса.

Потом, когда заседание окончилось, я начал воспроизводить в памяти ход допроса. Снова и снова я бросал резкие возражения, задавал вопросы и отвечал на них – до изнеможения, до тех пор, пока живые картины происшедшего за день окончательно не ушли на второй план и я смог задуматься о том, что будет завтра, когда придет время начинать сначала.

Каждый процесс уникален. Однако суд над Стэнли Ротом шел до такой степени особым образом, что его не с чем было сравнивать – по крайней мере из моего прошлого опыта. Речь шла о человеке знаменитом, влиятельном и богатом. К тому же Рот был слишком умным и одержимым абсолютной важностью того, чем занимался. Настолько, что относился к процессу – тому самому, в конце которого его могли признать виновным в убийстве, – как к своего рода досадной помехе, почти не вызывавшей его интереса. Существуй хотя бы малейшая возможность уклониться – не думаю, чтобы он вообще присутствовал на заседаниях.

Скорее всего Стэнли Рот оставил бы это дело мне – так, как оставлял другим продюсерам и режиссерам заниматься фильмами, стоявшими в съемочном плане студии «Блу зефир» и не особенно его занимавшими. Периодически – во время коротких перерывов, когда свидетеля приводили к присяге или он вообще отсутствовал, – я оборачивался взглянуть на Рота. Хватало секунды, чтобы он почувствовал мой взгляд. Как в колледже, когда сидишь за кем-то, кто устал от лекции и витает в облаках.

Выключив воду, я вышел из-под душа и, подойдя к зеркалу, провел ладонью по запотевшему стеклу. Швы на лбу засохли и натянулись. Они шли волной то ближе, то дальше от брови, ощутимо выступая над кожей.

Когда занимаешься юридической практикой, иной раз приходится иметь дело с опасными людьми, решающими все свои вопросы с помощью насилия. Казалось, в один прекрасный день после проигранного дела кто-то из этих людей мог бы рассердиться на меня и даже учинить расправу – однако ничего подобного не происходило. Они сторонились меня и даже выказывали определенное почтение. Именно со Стэнли Ротом я попал в ситуацию, после которой понадобилось вмешательство врача.

И теперь он пришел и сел рядом, делая вид, будто ничего не случилось, а я просто поскользнулся и упал, – именно так, как было доложено суду и прессе.

Я осторожно потыкал около шва двумя пальцами, пробуя, не будет ли больно. Рана не беспокоила, и я надавил чуть сильнее. Боли все равно не было, и на душе полегчало – даже возникла иллюзия, что я молод и способен быстро исцеляться.

Зазвонил телефон. Обмотавшись полотенцем, я вышел в спальню. Звонил Стэнли Рот:

– Вы на меня сердитесь?

Такое ощущение, что со мной разговаривал восемнадцатилетний парнишка, привыкший легко выкручиваться из неприятностей и прекрасно знавший, что все вокруг его любят и верят. По крайней мере хотят верить: независимо от тяжести проступка он никому не хотел сделать больно.

Возраст не имел значения. На воротник его рубахи свисали седые кудри, по лицу пролегали глубокие морщины, но за шармом и беспощадностью к окружающим, за обходительностью и неукротимой примитивной яростью скрывался все тот же нетерпеливый подросток, мечтающий на берегу Тихого океана о картинах, которые снимет.

– Вы на меня сердитесь, – повторил он, не услышав ответа.

– Стэнли, чего вы хотите?

Я сидел на краю кровати, шевеля пальцами ног и наблюдая, как под кожей натягиваются сухожилия.

– Вы придете сегодня вечером, чтобы мы поговорили о деле?

Задрав ногу на коленку, я принялся массировать стопу.

– Нет. – Вовсе не собираясь раскрывать причин, я неожиданно, почти против воли, сделал противоположное: – Мне нужно собраться с мыслями перед завтрашним