что эстетическое (в широком смысле слова) переосмысление разума даст нам очень много, если после всех своих глубоких погружений разум сможет вновь обрести концептуально значимую форму. Но тогда в памяти останется и проект грамматологии – «науки о письме», как основе любой артикуляции, как искомой и обретаемой человеком внятности и членораздельности мысли, заданной его местом между животным и божественным… Читать и писать нельзя научиться раз и навсегда – каждая эпоха требует от нас нового усилия. Без мыслительной гимнастики, без гибкости всех суставов и сочленений мысли, способной к погружению в неизведанное, и к внятному отчету обо всем понятом, ничто в человеческом мире не удержится».

Живя за «железным занавесом», мы смутно предполагали и все же слабо верили в то, что там, за этим занавесом, кто-то понимает, в какой среде тотального подавления мы обитаем, даже после того, как режим воистину ощущаемой нами вечной мерзлоты слегка подтаял в период «оттепели».

По сей день видится чудом, что реальность, душившая нас в лучшие годы нашей жизни, полная опасностей, часто смертельных, для свободы души человеческой, уже тогда исследовалась в качестве феномена французскими постмодернистами.

Речь идет, главным образом, о двух исследованиях длиной в жизнь философов, исследованиях, подобных некому подбору ключей к наручникам тоталитаризма, ощущаемым на наших запястьях, – анализе гегельянства Жоржем Батаем (G.Bataille) и исследовании «безумия» как подавляющего феномена середины ХХ-го века Мишелем Фуко (Michel Foucault).

Жорж Батай родился в 1897 году (умер в 1962), в год начала Первой мировой войны семнадцатилетним парнем принял католичество. В 20-е годы много общался с выдающимся русским философом евреем Львом Шестовым (Шварцманом), под влиянием которого проштудировал Достоевского, Кьеркегора, Паскаля, Платона. Начав работать в Парижской Национальной библиотеке в 1922 году, принял участие в переводе на французский язык книги Шестова «Добро в учении графа Толстого и Фридриха Ницше» (1925). В 1931 году познакомился с Борисом Сувариным и вступил в демократический коммунистический кружок (распался в 1934) и вместе с Раймоном Кено занялся критикой гегелевской диалектики, стремясь включить в ее марксистский вариант психоанализ Фрейда и социологию Дюркгейма. Именно в год прихода Гитлера к власти, 1933, Батай резко выступил против революционного оптимизма, фашистского тоталитаризма и диктатуры социализма, по сути, первым во Франции применив психоаналитические опыты к анализу политических проблем.

1934 год можно считать переломным и особенно плодотворным в творчестве Батая с приходом его в семинар Александра Кожева, в рамках которого он вместе с Раймоном Кено, Морисом Мерло-Понти, Андре Бретоном и Раймоном Ароном, впоследствии ставшими выдающимися представителями мировой философии, переводит на французский язык с комментариями «Феноменологию духа» Гегеля. С этого момента и до последних своих дней Батай «увязает» в гегельянстве, испытывая амбивалетные чувства от приятия и порицания до полного отрицания концепций Гегеля.

У Батая характер неуемный. В 1935 году он входит в инициативную группу движения «Контратака», объединяющую левых интеллектуалов различных творческих ориентаций и, естественно, сюрреалистов. Отрицая национализм, капитализм, парламентаризм, они прокламируют вместо нацистского мифа миф нравственной свободы и сексуальной революции.

В 1936 году Батай организует тайное общество, одно из правил которого требует не подавать руки антисемитам. Переосмысляя гегельянство с позиций психоанализа и ницшеанства, Батай исследует иррациональные факторы в социальной жизни, проблему «смерти» – «как эмоциональный элемент, придающий безусловное значение совместному существованию... как основу вины, греха, зла, внутреннего опыта». Одна из главных его книг так и названа – «Внутренний опыт» (1943).

Основные произведения Батая – «Метод медитации» (Methode de meditation. 1947), «О Ницше» (Sur Nietzshe. 1945), «Литература и Зло» (La Literature et le Mal. 1951), «Об эротизме» ( L’erotisme. 1957).

Батай первым указал на легковесность, пронизывающую насквозь кажущуюся сложной и тяжеловесной в своей железной логике философию Гегеля. Принудительная безоговорочность его философии, до заманчивости легко укладывающаяся в вызывающие массовый восторг простые до постылости постулаты, подобна был катку, давящему «цветущие сады философии». Сады эти рождены были, по сути, живым спонтанным, идущим от сокровенной свободы души и духа любопытством к истине – любомудрием (греческое: Philosophia – phileo – люблю, sophia – мудрость).

В некий момент, обнаружив жесткий и жестокий след гегелевского катка, проложивший дорогу Ницше и Марксу, и далее, через них – к национал-социализму и интернационал-социализму и оборвавшийся пропастью, европейская мысль, застыв в испуге, пыталась отпрянуть от Гегеля. Смутно она догадывалась, что речь тут не о суждении, а осуждении, суде над Историей, порожденной этой философией, пусть и огрубленной предельно идеологией. Именно потому ни на какого другого философа не тратилось столько умственной энергии, как на Гегеля.

Диалектика, как товарный знак его философии, легко вызывающая эйфорию у массы, чувствующей себя приобщенной к «философии», мерещилась везде, развязывала все узлы, провозглашалась как ключ к абсолютному пониманию мира.

Разве не диалектика породила бинарную пару – национализм-интернационализм?

Вот вам – теза и антитеза.

А синтез оказался посильнее взрыва десятков ядерных бомб, взрыва Второй мировой войны, унесшей не менее 100 миллионов жизней.

Слишком «критической» оказалась масса.

Чело века обернулось гримасой зверя.

Удивительно звучат слова Шая Агнона – «Чело поколения как морда пса, не обычного, а бешеного» – «Пней адор ке пней акелев вэ ло ке келев стам, эла келев шотэ».

Однако деспотизм мысли, именно благодаря своим легковесным основам, одновременно угрожает и очаровывает. Более того, под личиной побежденного он еще больше закабаляет душу, да так, что душивший горло восторг оборачивается петлей на шее.

В те годы разум из инстинкта сохранения давал себя усыпить, и чудовища, рожденные этим «сном разума», казались ластящимися к душе, добродушно урчащими животными, пока совесть, дремавшая на дне души, не пробуждалась и не гнала этот сон. Но пробуждение могло накликать беду острога и весьма часто – смерть.

«Условие моего прозрения равносильно необходимости смерти», – пишет Батай. Человек, которому открылась вся фальшь деспотизма, несомая гегельянством, должен был бы воскликнуть вслед за учеником Гегеля Марксом: «Человечество, смеясь, расстается со своим прошлым», но он боялся даже пикнуть, чтобы не вызвать этот опасный смех.

Перед нами портрет старого Гегеля – «башенный» череп, тройной подбородок, испепеляющий взгляд философа, «закрывшего тему».

Глядя на этот портрет, Батай не может избавится «от леденящего впечатления завершенности». Именно эту «леденящую завершенность» Батай пытается расшатать спонтанностью и алогичностью живого чувства.