Знак вступает в поединок с вечностью.

Этот феномен метафорически или даже, скорее, метафизически выражен в главной Книге еврейской Каббалы «Зоар», где Всевышний выбирает знак, на котором будет возведен мир, и все 22 буквы ивритского алфавита (алеф-бейт) выстраиваются к Нему в очередь, и каждая расхваливает свои достоинства.

Взаимоотношением языка, речи и письма усиленно занимался Жан Жак Руссо. Этому посвятили жизнь такие ученые, как Филипп Де Соссюр, Леви-Стросс, Роман Якобсон, о котором до утра мог говорить герой стихотворения Маяковского Теодор Нетте. В невероятных условиях нашего бывшего отечества в этом деле сумел стать знаковой фигурой Юрий Лотман.

В речи присутствует автор. В письме – только знаки его имени. Потому читатели с большим любопытством ищут фото автора. Ибо без зрительного образа автор только подразумевается, скрывается, быть может, и не существует вообще – и в этом для читателя – уловка.

Письмо не как чудище Франкенштейна, а как чудо, восстает на своего создателя – язык, речь. Письмо становится самодовлеющим феноменом со своими особенностями и внутренними законами развития. И вместе с тем оно на жизнь и на смерть связано с языком, который все время пытается письмо подавить, выставить его второстепенным, вспомогательным, служкой в храме.

Речь подстерегает будущее опасностью ораторства, ораторий, массового «ора». Письмо – единственное и неотвратимое доказательство нашего прошлого существования. Но его привилегированный, тиранический, всепроникающий статус ныне вполне может разрушиться, обнаружив свои пределы.

Несмотря на все провидческие возможности человеческого ума и интуиции, будущее – это чистая страница, к которой бесстрашно и наивно прикасается перо и пишет текст, не ощущая нависающего над собой дыхания грядущего, полного угроз.

Наиболее основательно и всеобъемлюще тему «письма» продвинул и поставил в эпицентр мировой философии во второй половине ХХ-го века, после чудовищного опыта двух мировых войн и разверзшейся бездны Шоа-ГУЛаг, – Жак Деррида. Стержнем его обширных исследований, изложенных в его 40 книгах, является «деконструкция», вот уже около полувека ассоциирующаяся с его именем.

Неудивительно, что в Германии университетская профессура вообще не признает его «деконструкцию», ибо, как говорит Деррида, – «Деконструкция есть справедливость». Это не просто анализ, а опять же – иск Истории, предъявленный на суде справедливости. Лишь технически она совпадает с анализом.

«Деконструкция» это некий, я бы сказал, апокалиптический опыт познания, абсолютно и беспредельно открытого будущему и столь же абсолютно не воспринимаемый умом, ищущим логики.

Алогичный, но существующий и дающий себя знать, этот опыт ожидания иного события, целиком отдающий себя этому ожиданию, родственен в своей формальной чистоте и абсолютной неопределенности ожиданию Мессии. Деррида говорит о внутреннем родстве деконструкции «с определенным мессианским духом».

Деконструкция – последний свидетель, мученик веры конца ХХ-го века.

Но этот свидетель и мученик весьма подобен Вечному Жиду.

Уже в начале своего пути Деррида часто выступает в защиту творчества французского поэта и писателя еврея Эдмонда Жабе (Edmond Jabes ), чьи поэмы и романы о Катастрофе европейского еврейства наполнены изречениями вымышленных раввинов.

По Жабе «иудаизм это рождение и страсть письма». Если взять как один из вечных сюжетов страсть к писанию, любовь к письму, терпеливость к письму, героем этого изначально специфического сюжета является «то ли еврей, то ли сама Буква».

Речь идет об Истории рода человеческого, вышедшего из Книги. Без работы букв не было бы Истории вообще. Гениальность иудаизма состоит в идее поставить перед Историей зеркало, чтобы она сама себя увидела, сама в себе узрела код существования мира, сама себе дала этот код, чтобы за ним скрыть свое чрезмерное обнажение.

Человек начинает размышлять над происшедшим.

Возникает История.

Еврей – первичная складка Истории. И на всем протяжении своего существования, быть может, за это его первичное преобладание над нею, она ему мстит.

«Еврей это тот, кто пишет, или тот, кто написан?» – задается Деррида вопросом вслед Жабе. Ребе Ильде, один из вымышленных Жабе раввинов, отвечает: «Какая разница между тем, чтобы выбирать или быть избранным, если нам не остается ничего другого, как покориться выбору?» Еврей в любых ситуациях ухитряется ответить вопросом на вопрос.

Первозданный священный текст по самой своей сути и составу высоко поэтичен и одарен всеми степенями свободы.

«Ребе Лима сказал: «В начале свобода была десять раз выбита на Скрижалях Завета, но мы так мало заслуживаем ее, что Пророк в своем гневе разбил их».

Поэзия, как ангельское начало, уходит самостоятельно в мир, отделившись от вторично выбитых Скрижалей, которые при всем повторении первых – вторичны, и уже наперед возвещают судьбу народа после обретения, а затем потери родной земли.

В изгнании поэзия испаряется, уступая место комментарию, который является, по сути, «деконструкцией» – изгнанницей из райского сада гармонии, логики, структурной стройности. Так в иудаизме поэт и псалмопевец Давид, рожденный поэтической первозданностью, напрочь несводим с раввином, толкующим текст в изгнании. Они разведены навечно, хотя оба жаждут соединиться со своей священной средой. И теперь уже один не может обойтись без другого. Так и сегодня невозможно мыслить мировую философию без никого и ничего не щадящей деконструкции.

История, как гнев вышедшего из себя в Моисее Бога на свой «жестоковыйный» народ, – давно известный мотив. И принадлежит он, как пишет Деррида, «в первую очередь не Беме, немецкому романтизму, Гегелю, позднему Шелеру или кому бы то ни было еще. Негативность в Боге, изгнание как письмо, наконец, сама жизнь буквы – все это есть уже в Каббале».

Горькое знание народом собственной судьбы оборачивается смертоносным оружием против него же. И потому Деррида видит себя одним из вымышленных Жабе раввинов. То он «ребе Рида», которому принадлежит изречение: «Есть книга Бога, посредством которой Бог вопрошает самого себя, и есть книга человека, которая подстать книге Бога». То он «ребе Дерисса» («смеющийся раввин»), напоминающий читателям о своем еврейском происхождении, видящий себя одним из персонажей Эдмонда Жабе и завершающий свою первую книгу «Письмо и различие» неким заключением под названием «Эллипс», опять же посвященным Жабе. Последняя строка этой одной из самых известных книг Деррида – из Жабе: «Завтра – это тень и гибкость наших рук». Ребе Деррисса».

Извержение вулкана Шоа начинается с сожжения книг, и, первым делом, еврейских священных свитков, в которых скрыто неуничтожимое одиночество Бога. Эта неуничтожимость, этот прозор вечности, это беспрерывное трагическое «стирание» («Сотри меня из Книги имен», – говорит Моисей Богу), – хранит в себе залог непрекращающегося бытия и сущего или, проще говоря, всего живого в объекте и субъекте – в этом нашем ничейном, бескорыстном владении Бога, которое мы называем миром.

Из всех народов мира только народ Израиля может сказать, что Книга – текст, однажды закрепленный в неумирающей традиции, а не в приказном порядке, – стала его родиной, кодексом поведения, морали, поэзии, философии. И все это блуждающее чудо,